Певец тропических островов
Шрифт:
Черная копна волос шевельнулась — значит, Барбра снопа повернулась лицом к мосту. Они молчали…
Чувство, облеченное в слова, всегда утрачивает часть своей силы. Известно, например, как художники не любят открывать душу и рассказывать о своих произведениях в процессе их создания. Они опасаются (и даже уверены), что могут разговориться и выболтать лишнее. Присущая им способность провидения, умение сосредоточиться словно бы пропадают, рассеиваются вместе со словами. Кто знает, не свойственно ли нечто подобное и любви. Невысказанное, но угаданное чувство стоит большего, нежели любовное признание (так когда-то говорил Гроссенбергу Леон). На крыше "Спортивного" все чаще воцарялось молчание, которое невольно их связывало.
— Это очень просто, — услышал он. — Если
— Фан-тас… — начал было Леон, но осекся на полуслове.
А осекся он потому, что ему стало как-то не по себе. Эйнштейн, ну да, своего рода Эйнштейн, только… Только в уме у Леона почему-то возникла ассоциация со зданием генштаба, два крыла которого в те годы как бы охватывали могилу Неизвестного солдата. По ночам там неусыпно горели огни. За плотно закрытыми дверями бесперебойно работали радиостанции. Леон представил себе комнаты, забитые каталожными шкафами с разноцветными карточками. Математические способности тут наверняка в чести, их высоко ценят, а то и заносят в картотеку. Только — опять же! — смотря на какие карточки! Может быть, лиловые или, скажем, зеленые не столь уж и ценны?.. Она сказала: колесные экипажи. Женщины так обычно не говорят… Что-то в этом есть… Ха, надо же такое придумать!
— Спасибо, — услышал вдруг Леон ее низкий и по-прежнему как будто сонный голос.
Это снова явился официант. На сей раз он принес прозрачный, почти невидимый сифон и вместе со стаканчиками поставил на стол. Манишка на нем в свете луны казалась розовой.
— Может быть, сварить еще кофе? Хозяйка спрашивает, достаточно ли получился крепкий? Есть свежие пирожные, только что от Бликле [73] …— Покрутившись возле столика, Вальдемар проворно и ловко нырнул в люк.
73
Популярная варшавская кондитерская.
Зашипел сифон. Белое пятно руки в шезлонге шевельнулось — Барбра открыла сумочку. Потом развернула один за другим два "петушка".
— Что вы принимаете? — спросил Леон.
— От головной боли…
Было уже начало десятого. На другой стороне Вислы, направляясь к пристани "Вистулы", подплывал к берегу слабо освещенный пароходик величиной со спичечный коробок. Зато наверху!..
Наверху по темному небосводу во множестве были разбросаны кудрявые облачка. На их обращенных к луне щечках дрожали красноватые отблески. Вместе они складывались в сложные сверкающие узоры, почти розовые, почти как саронг… Ей-богу!
Леон повернулся к соседнему шезлонгу, собираясь что-то по этому поводу воскликнуть. И вдруг почувствовал, как глаза у него лезут на лоб, а дух перехватывает от изумления. Едва различимое в темноте платье на шезлонге словно вздулось, хотя не было ни малейшего ветерка, — вздулось вокруг бедер Барбры наподобие пышного кринолина. Только кринолин расширяет бока, а сзади падает свободными складками, здесь же все было наоборот: платье поднялось над коленями — казалось, Барбра надела его задом наперед. И тут Леон вспомнил о повторявшемся с некоторых пор деревянном поскрипывании шезлонга. Иногда скрип был таким громким, что можно было подумать, Барбра пытается встать, чтобы, допустим, переставить шезлонг.
— Помочь вам?
Ответа не последовало. Вздувшееся платье опало, и сходство с кринолином исчезло. Странно, почему Барбра не ответила на вопрос? Не могла же она заснуть и так резко дернуться во сне? А если ей просто захотелось лечь поудобнее? Но кто ж так обращается с этими хрупкими и коварными креслами — ведь это как-никак не кровать, чтоб ворочаться с боку на бок! Вдруг платье снова затрепетало, и теперь уже Леон ясно увидел, как по телу Барбры пробежала странная судорога, заставившая ее чуть ли не свернуться клубком. По-кошачьи… Деревянный треск повторился, и Леон встревожился, как бы шезлонг под нею не рухнул. Самое странное, что она даже не попыталась схватиться за подлокотники, а, напротив,
— Вам дурно? — наклонился он к Барбре. И заметил, что рот у нее полуоткрыт, а на нижней губе пузырится пена. Глаза были закрыты. — Посмотрите на меня! — крикнул Леон. Что-то под его согнувшимся туловищем зашевелилось, и опять затрещал шезлонг. Он протянул руку и, подчиняясь скорее инстинкту, чем здравому смыслу, пальцем приподнял веко Барбры.
Странное дело: веко не опустилось, а так и осталось открытым. Барбра смотрела на него одним глазом.
— Ха!.. — закричал он и, схватив со стола стакан, плеснул ей в лицо содовой водой. Ничего — тот же неподвижный взгляд. Тогда Леон обхватил ее запястье и попытался найти пульс.
Делал он это неумело, большим пальцем, не зная, что пульс надо искать остальными четырьмя. Возможно, пульсация его крови слилась с биением пульса — во всяком случае, ритм, который он уловил, совпадал с ритмом его тревожно колотящегося сердца. Так ему моментами казалось. Иногда же он вообще ничего не чувствовал под своим большим пальцем. Вдруг до него дошло, что пальцы у него мокрые от ее пота. Вначале он даже подумал, что это от содовой воды, — очень уж обильный был пот. Но когда другой рукой дотронулся до ее плеча, ему почудилось, будто он прикасается к человеку, только что вылезшему из холодной воды. Прошла секунда. Кофе! — подумал Вахицкий и выпустил ее руку, с испугом заметив, как тяжело она упала на платье. Он склонился над заставленным посудой столиком. Перед ним кроваво поблескивали стаканы, сифон и фарфоровые кофейные чашечки. Какая моя, а какая ее? — пытался вспомнить Леон, хотя в данную минуту это не имело значения. И вдруг почувствовал на себе взгляд — кто-то за ним следил.
— Кто там? — крикнул он, обернувшись.
Но перед ним спокойно серела пустая цементная крыша — лампочки в тот вечер почему-то не горели. В темном садике внизу смутно маячила лишь полуразвалившаяся эстрада — во мраке розовел ее контур под похожей на раковину крышей. Зато среди листвы Леон как будто различил два более светлых, чуть колышущихся пятна.
— Пани Штайс! Официант! — закричал он во всю глотку.
Ответом ему был чудовищный грохот металлических тарелок, сопровождаемый назойливым ритмичным гулом. Проклятый граммофон, негодовал Леон, дернуло же эту Штайс повернуть его трубой к лестнице!.. Прошла еще секунда. Ощущение, будто кто-то за ним наблюдает, не пропадало. Схватив чашку, Вахицкий поднес ее к губам Барбры. И тут наконец понял, кто за ним неотступно следит: это был ее открытый глаз — красноватый, стеклянно поблескивающий. Отчего веко не опускается — может быть, Барбру разбил паралич? Леон не знал, что и думать. Прошла еще секунда. Держа в одной руке чашку, пальцами другой он опустил веко. Умерла! — молнией пронеслось в голове. Пролетела еще одна, наверное ужо четвертая, секунда. Тут в голове Леона мелькнуло какое-то воспоминание, где-то прочитанное описание обморока или чего-то в этом роде. Дать ей пощечину! — подумал он, И, поставив чашку на стол, ладонью ударил Барбру сначала по правой, потом по левой щеке. Звук ударов замер в воздухе, как эхо резко оборвавшихся аплодисментов. Голова девушки безвольно качнулась. Но потом она прижалась щекой к полотняной спинке шезлонга и как будто… ожила. Во всяком случае, когда Леон просунул ей под щеку ладонь, голова оказала сопротивление.
— Панна Барбра, вы меня слышите? — закричал он прямо ей в ухо. Ее губы шевельнулись. — Это кофе. Выпейте глоток. Один глоток! — Он поднес ей ко рту чашечку. Судорога отвращения передернула ее лицо с закрытыми глазами.
— Ме… ня т… тошнит… тош… — скорее угадал, чем услышал Леон.
Ага, тошнит, значит, беременна! — опять невольно мелькнуло у него в голове. Почему-то ему все еще казалось, что это какие-то женские дела.
— Заставьте себя, — настаивал он. — Вам необходимо выпить глоточек кофе!