Певец
Шрифт:
Нет. УИС хочет, чтобы я верил в ее непогрешимость. И я согласился поверить. Как, впрочем, и на многое другое… Ну сколько еще? Не имею ни малейшего понятия. Какое противное слово — «испытание». А что, мою любимую вообще никто ни о чем не собирается спрашивать? Или мы все же поинтересуемся, готова ли она стать женой пророка? И не взяться ли нам с ней за руки и не справиться у УИС, какова цена жизни для моей Ласточки?
Кажется, шаги! Лишь в последний миг я удерживаюсь от того, чтобы не обернуться. Меня бьет дрожь. С губ слетают имена, которыми я когда-то называл любимую… Робот манит вперед.
Показалось.
По-моему, коридор пошел вверх. Впрочем, я могу и ошибаться. Усталость сказывается все сильнее. Мы переходим по мосту реку; я слышу журчание воды, ощущаю исходящий от нее ледяной холод и проклинаю себя за то, что не смею обернуться и предложить обнаженной новорожденной свою одежду. За мостом вновь начинаются коридоры, по которым снуют машины. Моя любимая наверняка не видела до сих пор ничего подобного. Происходящее, должно быть, представляется ей кошмарным сном, а я — тот, который кричал на всех углах о своей любви — не рискую оглянуться, не отваживаюсь заговорить.
Ну, уж поговорить-то с нею я, наверно, могу? Давай, успокой бедняжку, скажи, что скоро вы выйдете на солнечный свет. Что же ты? Я спрашиваю разрешения у робота. Тот молчит. Не помню, можно ли мне разговаривать с ней. Не помню, не знаю. Спотыкаясь, я продолжаю путь.
Внезапно я натыкаюсь на стену и падаю. Робот хватает меня за плечо и показывает жестом, что нужно идти дальше. Я различаю в стене отверстие. Похоже, придется ползти. В конце длинного, узкого туннеля виднеется распахнутая дверь, за которой — почти забытые сумерки верхнего мира. Мне вдруг чудится, что я ослеп и оглох.
Кто-кто вскрикнул? Что это — последнее испытание или шуточки воспаленного воображения? Или судьба, которой подчиняется УИС, подобно тому, как люди подчиняются ей самой? Не знаю. Я поворачиваюсь — и вижу мою ненаглядную: волосы струятся по плечам, обрамляют милое, до боли знакомое лицо, на котором потихоньку проступает румянец. Она протягивает ко мне руки, делает шаг — и останавливается.
Огромный робот, что возвышается у нее за спиной, тянет мою любимую назад. В коридоре словно вспыхивает молния. Любимая падает. Робот поднимает ее с пола и уносит прочь.
Вожатый, не обращая внимания на мои крики, волочит меня по туннелю и вытаскивает наружу. Дверь захлопывается. Я стою перед громадной как гора стеной, подножие которой заметает поземка. На небе играют кровавые сполохи рассвета; правда, на западе еще видны звезды, а над сумрачной равниной, по которой передвигаются машины, сверкают огни полярного сияния.
Я будто утрачиваю способность что-либо чувствовать, на меня нисходит неестественное умиротворение. Из-за чего теперь переживать? Дверь железная, стена сложена из камней, сплавленных в единое целое. Я иду навстречу ветру, останавливаюсь, поворачиваюсь, опускаю голову — и бросаюсь вперед. Уж лучше разбить о дверь голову; по крайней мере, на металле хоть останется свидетельство моей ненависти.
Внезапно меня хватают сзади. Ну и силища! Я падаю наземь — и вижу перед собой машину с крыльями и когтистыми лапами. Она говорит моим голосом:
— Не здесь. Я отнесу тебя в более подходящее место.
— А что еще ты можешь сделать для меня? — выдавливаю я.
— Отпустить. Не надейся, что я буду тебя преследовать.
— Почему нет?
— Потому что теперь ты, судя по всему, стал моим заклятым врагом. До сих пор я не сталкивалась с подобной ситуацией, а потому хочу собрать как можно больше данных.
— Ты нарочно мне это говоришь? Нарочно предупреждаешь?
— Разумеется. Вычисления показывают, что мои слова наверняка побудят тебя к решительным действиям.
— И просить снова не стоит? Тебе не нужна моя любовь?
— В нынешних обстоятельствах — нет. Мне ни к чему пророк, которым невозможно управлять. Однако, как я уже сказала, твоя ненависть может оказаться весьма полезной.
— Я уничтожу тебя.
УИС не снисходит до ответа. По ее сигналу машина подхватывает меня и взмывает в небо.
Брошенный на окраине какого-то городка, Арфист сходит с ума.
Я не слишком хорошо сознаю, что происходит вокруг, но ничуть о том не жалею. Стоит зима, в моей голове дуют студеные ветры. Я брожу по свету, вступаю под сень величественных башен и аккуратно подстриженных деревьев, заглядываю в университеты, где так тепло и уютно. Немытый, нечесаный, нестриженый, в лохмотьях, в которые превратилась туника; отощал настолько, что кости, кажется, вот-вот порвут кожу. Глаза глубоко запали; люди стараются не встречаться со мной взглядом и, быть может, поэтому кормят: пускай я смотрю не на них, а в тарелку. Я им пою:
«Удел одержимых однойЦелью сердец жесток:Став камнем, в стужу и знойПреграждать бытия поток.Конь, человек на коне,Рассеянный птичий кликВ пушистой голубизнеМеняются с мига на миг».Такие песни внушают страх, ибо в них говорится о том, чего уже не существует в упорядоченной, обезличенной вселенной, и поэтому меня часто прогоняют, проклиная на все лады, а порой мне приходится убегать, чтобы не угодить за решетку и не подвергнуться принудительной «промывке мозгов». Хорошо скрываться на городской окраине — можно повыть вместе с котами — или в лесу (преследователи обычно не рискуют забираться в те места, где сохранилась дикая природа).
Но попадаются и другие — люди, которые гуляют по паркам и заповедникам, которые уходят «на природу», изображая из себя дикарей (а в назначенное время вновь превращаются в добропорядочных граждан). Ну и ладно, они хоть не боятся тишины и ночной темноты. С наступлением весны некоторые из них присоединяются ко мне — сначала просто из любопытства. Постепенно, особенно среди молодежи, мое безумие начинает вызывать сочувствие.
«Облака тень на рекеМеняется с мига на миг;Копыта вязнут в песке,Конь к водопою приник;