Пикник с покойником
Шрифт:
— Я развелась с мужем и прервала с ним всякие отношения, когда Коленьке поставили диагноз, — монотонно вещала Енина. — Зареклась имя его произносить. Не вздыхай он столь демонстративно при виде чужих наследников, я бы не беременела, делала бы свою карьеру. Но стоило родить Колю, как чадолюбивый отец мгновенно к нему охладел. Услышав же о болезни, обозвал «уродцем».
— Бывает, — посочувствовала я.
— Бывает, да. Многие продолжают удерживать мужей, а я его, поганца, выдворила.
Енина билась, как могла, однако рушившиеся «пирамиды» и кризисы уничтожали ее сбережения, будто нарочно. И вот, когда она наловчилась
— Не утешайтесь тем, что это была «сладкая смерть», — пресекла мои поползновения в сторону оптимизма Евгения Альбертовна. — Сын устал ждать, когда ему помогут. А ведь и до плановой операции оставалось чуть-чуть. Но Коля не был самым тяжелым пациентом кардиологов, четверть века протянул. Множество малышей лишаются детства, не могут развиться, надеются на чудодейственные возможности скальпеля и, не взрослея, умирают.
У меня першило в горле и пощипывало веки. Обессилевшая Енина откинулась на спинку стула. Тихонько всхлипывала Ляля.
— При необходимости я побеспокою вас снова? — спросила я.
— Только при крайней необходимости, — просипела Евгения Альбертовна.
Мы сдержанно попрощались.
В подъезде я села на ступеньку, вынула сигарету и стала поджигать фильтр.
— Не нервничайте. Дай вам бог не испытать такого. И не испохабьте Женину драму пересказом.
— Завизирую, — не оглядываясь, пообещала я.
Рядом со мной устроилась Ляля. Стрельнула закурить. «Их невозможно перепутать с Ениной», — заверила я себя и тотчас же сообразила: встретила бы женщин на улице, снова бы засомневалась. Ляля, словно прочитав мои мысли, сказала:
— Я немного добавлю.
"Я" прозвучало слишком уж неубедительно. Немудрено: одинокая Ляля тридцать лет безукоризненно и самозабвенно прослужила Ениной. Мне так и не удалось разобраться, что же стряслось с ней в молодости, почему она отказалась от образования, интересной работы, замужества и ограничилась миром Евгении Альбертовны. Сейчас на мои туфли изредка стряхивала пепел пожилая особа, которая не о себе разглагольствовала, а опять же о них с Женечкой.
— Надеюсь, вы не приняли нас за лесбиянок? — встревожилась она. — А то молодость горазда на грязные подозрения.
«Какая из тебя лесбиянка, — подумала я. — Приживалка, домработница, экономка — это вернее». Ляля задержала меня недолго. Поведала, что неотлучно находилась в распоряжении Евгении Альбертовны и Коленьки, хлопотала по хозяйству, а когда с парнем случилось несчастье, забирала его свихивающуюся от горя мать из мастерской после работы — та норовила уйти к могиле на ночь глядя. Енина всегда была для нее примером — никогда не сдавалась. И не за прислугу ее держала, а за близкую подругу, которой можно довериться. Парикмахера и портного умиляло и вдохновляло стремление Ляли походить на Евгению Альбертовну. В общем, она сотворила себе кумира и с восторгом подражала, копировала, млела, когда получалось. Енина на Ляле не экономила, хотя каждый грош норовила отложить на лечение Коли.
— Я заставляла Женю продать квартиру, — застонала женщина. — Зачем нам теперь? Но она настояла на сохранении. Мы ее полгода назад выменяли на мою двух — и ее трехкомнатную, чтобы создать Коле условия. Ну, а после нашей смерти мальчику бы настоящие хоромы достались. Ведь и в кошмарах не могло присниться то, что произошло…
Я готова была тоскливо и громко завыть. Жалко было и Лялю, и Енину. Весь мир было жалко. Я столько гадкого выслушала о людях за последние дни, что растерялась при виде самоотверженной преданности и настоящей дружбы. Значит, бывает такое?
Ляля затушила наполовину выкуренную сигарету, бросила окурок в привязанную проволокой к перилам консервную банку, пожелала мне успехов и пошла к себе. А я смотрела ей вслед и смаргивала слезы.
На улице мне на ум взбрели две вещи: первая — объяснимая, вторая — не очень. Я запретила себе мысленно мусолить повествования Евгении Альбертовны и Ляли, чтобы не сгубила сентиментальность. В кардиоцентр мне предстояло заявиться спокойной и непредвзятой. Но почему я решила, будто Енина любила Леву за то, что доцент-кардиолог Нинель Михайловна Зингер поставила ее Коле правильный диагноз? Накрепко же во мне ассоциировались люди из мастерской с Левушкой.
Бередить душу Нинель Михайловны письмом о благодарных больных было бы неуместно. Звонить в Нью-Йорк Мусе или Зорию — глупо. Вряд ли они помнили нечто яркое из маминой медицинской практики. А вот Софа могла. Я сделала большой крюк и свалилась на ее голову не комом снега — неразорвавшейся бомбой.
— Поленька, какая приятная неожиданность!
— Не обессудьте, что без приглашения и предупреждения.
Софья Григорьевна Зингер, младшая сестра Давида Григорьевича, вдовствовала и наотрез отказывалась подаваться к иным берегам, хотя дети и звали. Мы поревели о мертвых, посочувствовали живым. Потом Софа вытерла смоляные очи фартуком и изъявила согласие обслужить мои журналистские нужды. Однако уже минут через пятнадцать она сказала:
— Поленька, Нинель сделала людям столько добра, исправила столько чужих оплошностей и ошибок.
— Здесь особый случай, ребенка едва не загубили. Еще раз по буквам: что связывало Нинель с пациентом?
— Порок сердца. Упущенное время. Если что-то еще всплывет в памяти, позвоню, — заверила Софа.
Я зашагала к медикам. Измайлов, Измайлов, откуда в тебе уверенность, будто ноги кормят лишь сыщиков? Не велел мне показываться в гостинице и полагаешь, я перебираю дома клавиши компьютера? Прежде чем за него плюхнуться, надо облазить город вдоль и поперек. Я бы давно купила машину, но нельзя. При моей склонности к отключкам вдоль шоссе ни один фонарь не устоит. Да и перед пешеходами надо чувствовать ответственность. Они же не виноваты в том, что я — женщина с закидонами. Такси тоже отпадает. Счет за него редакторам можно предъявлять, только если хочешь их умертвить.
Метро, трамвай, троллейбус… Очнулась я в кабинете главного врача. «Зачем тебе пить, детка? — недоумевает иногда Измайлов. — Ты, счастливица, и без спиртного вырубаешься». «Шампанское подорожало?» — ехидничаю я.
— Итак, побеседуйте с хирургами, расспросите о житье-бытье. Сразу поймете, что мы не чудовища…
О, оказывается, с полковником милиции я разговаривала телепатически, а с доктором вслух. Однажды получилось наоборот, еле вывернулась.
И снова звучали грустные истории. Стоимость искусственных клапанов и лекарств потрясала, стоимость своего труда врачи стыдливо умалчивали.