Пиковая дама, приди!
Шрифт:
– Видишь сервант?
– Вижу.
– Так узри же на нём и пыль!
– А тарелки что ж? Сервиз? Вижу, ведь всё есть! И стол в комнате стоит… Накрытый!
– Много ты видишь, я погляжу! Жена моя лет двадцать назад как душу Богу отдала, так я и не трогал ту скатерть, так и лежит. Куда мне её теперь девать прикажешь?
– Так что ж теперь без жены пылью порасти да в грязи закопаться?
– Дак ведь и я думаю, чего понапрасну пыль стирать? Детей у меня нет, никто не заезжает…
Старик закашлялся, открыв стеклянную дверцу, за которой посуда стояла. Хотел было достать чего-нибудь для купчика, да из рук всё вон и посыпалось… Звон раздался страшный. Куски фарфора разлетелись по деревянному полу. Купец ахнул и присел было собирать осколки воедино.
– Пусть валяется, неча убирать. Ты с утра уедешь, да забудешь про меня… А мне что валяется, что не валяется… Всё едино. Помирать мне скоро. Так не всё ли равно…
Жалко стало купцу старика. Про себя он уже точно решил, что на обратном пути снова заедет его навестить. Купец той ночью почти что не спал вовсе. Старик бродил из комнаты в комнату со свечой в руке, да скрипел половицами. Гость вышел к нему среди ночи, да разговор с ним затеял. О жизни его былой, о семье…
– Хороша ли жена ваша была? Любили её?
– Жена-то хороша была, а я…
Старик осёкся и замолчал. Он произнёс страшные слова, в которых ненароком сам себе признался. Купец разглядел в его лице страшные муки, которые словно выползли наружу. Слезами наполнились выцветшие глаза с нависшими, словно пустые мешки, морщинистыми веками.
– Вам… быть может, поговорить о чём-то надобно? – спросил старика купец, чувствовавший необходимость собеседника выговориться ночному гостю. Не каждый день люди сюда заезжают, и поговорить даже не с кем.
Поведал старик купцу свою историю. Захворала как-то жена его, и, хотя молода была ещё совсем, измучилась от болезни, исхудала страшно, да и вскоре померла. Резко закончился его рассказ.
– Умалчиваете вы что-то от меня… – проговорил купец, задумчиво потирая подбородок.
– Э-эх! Нечто не понимаешь! Волю я её не выполнил… – закрыл лицо руками старик.
– Какую же? Быть может, ещё можно что-то сделать? – спросил купец.
– Какое там! Ну, слушай… при жизни ещё долго жена моя просила купить ей жемчужное ожерелье взамен потерянному. Одну проклятую побрякушку! А я не купил, не подарил ей… Нет, не могу, купец, стыдно мне и рассказывать о таком! – прервал рассказ старик и вновь закрыл своё лицо костлявыми иссохшимися ладонями.
– А вы мне… расскажите, как на духу. Я ведь поутру уеду… может, и не свидимся больше, – пошёл на хитрость купец.
– Ай! Бог с тобой! Пожалел я ей денег на то ожерелье! Пожалел, понимаешь?! И теперь я всю жизнь свою убогую жалею! Не себя жалею, её, душеньку мою, загубленную мою, жалею!.. – заплакал старик, – И померла она вскоре!
– Как, померла? Ещё ведь здоровой просила купить?
– Здоровой просила, верно говоришь! Да потом заболела, чахнуть стала на глазах… А я, дурень старый, стыдно и говорить такое – чего, думаю, покупать, раз больна уже и доктора не обнадёживают?..
Зарыдал старик страшно. Ударился острым лбом в грудь купцу и плакал горько, как дитя, сотрясаясь плечами. А тот обнял его, как сын отца.
Когда же старик перестал плакать, то произнёс:
– Так что нет у меня более человека, который бы меня понимал…
Жалко стало старика, однако ж поутру купцу нужно было ехать дальше. Перед отъездом своим наказал старику, чтобы тот успокоился, да доживал свои дни со спокойной душой и без лишний мучений, ведь покаялся он искренне. Попросил он его к следующему приезду и скатерть ту убрать, и пыль… А старик показал купцу на холмик, неподалёку от дома, где жена его похоронена, и снова слезу обронил. Обнял его купец да отправился в путь.
Когда же возвращался он обратно, с мешочком бархатным в руке, внутри которого что-то тихо звенело, заехал снова он в тот дом. Хотел было открыть дверь, как полагалось, взявшись пальцами за две точки, где пыли поменьше… а ручка блестела чистотой. Удивился купец, толкнул дверь в дом, окликнул старика. Но никто ему уже не ответил. Прошёл он по половицам скрипучим, заглянул в комнату, где стол стоял. А за ним сидел старик, подперев голову, и свеча перед ним – сгоревшая до середины и потухшая, очевидно, уже давно. Скатерти на столе не было, зато была записка. На смятом желтоватом клочке бумаги кривым почерком выведено: «Если не дождусь я, прошу тебя как сына – похорони с женою рядом. Пусть хранят тебя те силы, в которые ты веришь, и заставил поверить меня».
Купец сперва подумал, что хозяин заснул. Но подойдя ближе понял, что старик сидит в неестественной позе, голова его опущена и чуть повёрнута, а подбородок опирается на кулак.
Похоронил купец старика, не только как тот попросил, но и как полагается, а более того – положил к ним с женой мешочек, который торопился привезти старику, да не успел. В холщовом мешочке том звенело жемчужное ожерелье – то самое, какое желала иметь покойница.
Возвращался в дом старика купец часто, когда путь его пролегал мимо того села – стал он ему ночлегом. Не забывал и за могилками смотреть. Пока однажды не пришли сюда недобрые люди, да дом не сожгли. Был он ветхим, сухим, потому сгорел как свечка – за считанные мгновения. И казалось купцу, будто вся та история про старика-скрягу и жену его привиделась ему однажды, как во сне. И когда он проезжал мимо тех мест, ныне вовсе пустынных, напоминал ему о тех людях один лишь только холмик. А сейчас и его никто не найдёт – весь порос высокой травой.
Закончив свой рассказ, чёрное существо выдохнуло и поглядело на Веру, в ожидании её реакции. Девочка сидела с открытым ртом, округлившимися от ужаса глазами и изредка хлопала ресницами. Казалось, она забыла, как дышать. Наконец она заговорила, всё ещё немного заикаясь от страха:
– Так… в чём же дело? Mon papa совсем не таков…
– Известно, в чём-ссс! Проживи жена у такого скряги ещё пяток лет, покрылась бы пылью ровно так же, как и тот несчастный сервант-ссс!
– Отчего же?! – ужаснулась девочка, чуть не выпустив из рук куклу.
– Известно отчего-ссс! – Черняшка с хрустом надкусил появившееся из ниоткуда в его мохнатой лапе бледно-зелёное яблоко, на вид какое-то сморщенное и испещрённое чёрными точками. – Чтобы пылью не покрываться-то, что делать надобно? Переодеваться, платья менять. А скряга жене своей ничего не покупал, да вот и не было-то у неё никаких платьев, кроме двух – затёртых, выцветших, сшитых из третьего, отчего куски платья местами неровные. А для женщины самое главное-то в жизни – не покрыться пылью! Ни до, ни после женитьбы. Главнее нет, и точка! А с таким-то мужем, можно ль разве в тот же сервант не превратиться?