Шрифт:
Гор Геннадий Самойлович
Пила
Из окна я смотрел, как бьют моего отца. Его били на улице перед домом, и люди сбежались со всей деревни посмотреть, как его будут бить.
Увидев соседей, отец заплакал и стал просить их, чтоб они заступились, но никто не хотел за него заступиться. Отец начал кричать еще раньше, чем его ударили. Он кричал "караул", как будто его грабили. Лицо у него было смешное, плачущее, все в мелких морщинках, и все смеялись, когда он кричал, потому что это было смешно. Иван Сычугов держал его за бороду,
Матери не было дома, когда били моего отца. Она была в лесу и не видела, как его, мокрого, привели из бани. Баня была низенькая, темная, дымная, и там неловко его было бить.
Отец стоял поджав ногу. Правая нога его была в сапоге, а левая нога была босая. Он, должно быть, надевал сапоги, когда они пришли за ним. Босой ноге отца было холодно на снегу, и он поджал ее, и оттого она стала жалкой, маленькой, как нога хромого. Смотря на босую ногу отца, мне хотелось плакать - почему мой отец был не хромой, если бы он был хромой, может быть, Сычуговы не тронули его, а соседи заступились.
Отец плакал и просил Сычуговых сказать, за что они его бьют. Сычуговы не отвечали. Они были молчаливые люди. Отец ругал их и плевался, но слюна его не долетала до них. Тиша надел рукавицы, которыми он бил отца, а отец подумал, что сейчас его перестанут бить.
Кровь текла из отцовского носа. Отец мой хотел упасть в снег на сено, но они не давали ему упасть и, когда он падал, подымали его. Должно быть, им не хотелось нагибаться.
Людям надоело стоять, и они сели на наш забор и с забора смотрели на улицу, на моего отца. Но вот отец мой стал смеяться. Он стал смеяться громко, как никогда не смеялся, и мне стало страшно в доме, и я подумал, что отец мой сошел с ума.
Взяв отца под руки, Сычуговы повели его, и он смеялся, когда его вели, и показывал соседям язык. Мой отец, должно быть, сошел с ума и хотел, чтоб его убили, а может быть, он представлялся. Отец мой часто представлялся пьяным и тогда говорил соседям, что они кислые и что он подожжет им амбары, ему хочется посмотреть, как будут гореть их амбары, очень смешно будет смотреть, как они будут гореть.
Сычуговы привели моего отца в наш дом и посадили его на скамейку. Иван подозвал меня и сказал:
– Твой отец вор. Он украл у нас новую пилу. Мы бы убили его, да неохота отвечать. В другой раз мы его убьем.
Сычуговы ушли, наследив на чистом полу, и в оставленную открытой дверь дуло и слышен был смех и голоса соседей. Соседи сидели на заборе и не хотели расходиться. Они, должно быть, ждали, когда возвратится из лесу мать.
– Отец, - спросил я, - зачем ты украл у них пилу?
Отец молчал.
– Не может быть, чтоб ты украл у них пилу. Они врут.
Вдруг стало тихо во дворе. Я подошел к окну и увидел свою мать. Мать, согнувшись, тащила санки, и к санкам было привязано бревно - длинная лесина, которую мать срубила в лесу. У нас не было лошади, и мать моя возила бревна на себе. Во дворе мы с отцом
Во дворе было тихо - соседи сидели на заборе и смотрели на мою мать.
Мать, не взглянув на них, оставила посреди двора санки и пошла в дом.
– Миша, - сказала она отцу.
– Ты весь в крови. Подойди-ка сюда, я полью тебе. Надо помыть лицо.
Отец подошел к матери, она полила ему на руки, и он помыл себе лицо.
– Молокановы сидят на нашем заборе, - сказала мать.
– Пусть сидят, - сказал отец.
– Они уже не сидят, - сказал я, подойдя к окну.
– Они стоят у окна.
Молокановы слезли с забора, подошли к нашему окну и, задрав головы, смотрели к нам в дом.
– Миша, - сказала мать, - что надо Молокановым? Они смотрят к нам в дом.
– Не знаю, - сказал отец, - что им надо. Пусть смотрят.
Я стоял у окна и смотрел на Молокановых, глядевших к нам в дом. Здесь была вся их семейка, даже старуха Молоканиха слезла с печки и пришла к нам под окно посмотреть на нас. Она звала меня пальцем. Я вышел к ней.
– Позови мать, - сказали Молокановы.
Я покачал головой.
– А зачем вам ее?
– Надо, - сказал Молоканов.
Мать моя вышла к Молокановым.
– Елизавета, - сказал Молоканов.
– Побей мужа.
– Побей мужа, - сказала Молоканиха, - муж у тебя дурак.
– Проучи мужа, - сказал Молоканов.
– Не то мы его проучим, твоего мужа.
– Муж у тебя вор, - сказала Молоканиха.
– Он украл у Сычуговых пилу.
Мать вернулась в дом.
– Миша, - сказала она, - они ждут, когда я тебя побью.
– Пусть ждут, - сказал отец.
Мать моя поставила самовар, но угли не разгорались, и она стала дуть в трубу, чтоб они разгорелись. Уж не для Молокановых ли она поставила самовар?
– Миша, - сказала мать, - где пила, которую ты украл у Сычуговых?
– Не знаю, - сказал отец.
– Где пила? Покажи мне ее. Надо вернуть им пилу.
– Какую пилу?
– Новую пилу, что Сычуговы привезли вчера из города. Молокановы говорят, что ты украл пилу.
– Пусть говорят, - сказал отец.
Мать принесла ведро и отвернула кран у самовара. Кипяток побежал в ведро.
– Где пила, Миша? Мне надо знать.
– Спроси у Молокановых. Может, они знают.
– Миша, я хочу знать правду. Где пила?
– Спроси у Молокановых, они знают правду. Я не видал пилы. Спроси у Молокановых, где пила.
Мать подняла ведро и вышла под окно, где стояли Молокановы.
Молокановы подошли к ней, и она ошпарила их, облила их кипятком из ведра, как клопов.
Утром мы с отцом пилили старой нашей беззубой пилой бревно, которое мать привезла на себе из лесу. Отец ругался, что у нас плохие соседи и что никто не дает нам пилы напилить охапку дров, чтоб затопить печь в холодной избе.