Пилат
Шрифт:
Антал распахнул дверь в большую комнату, где когда-то он жил с Изой. Эта комната, самая солнечная и приветливая, с розами под окошками, летом вся сверкающая, переливающаяся, как зеркальный шар в цветнике, — была девичьей комнатой Изы. Антал включил свет, поставил на пол сетку и чемодан, пропустил старую вперед. И остановился, глядя на нее в ожидании.
Лицо ее осталось неподвижным, не изменился и взгляд, пока она осматривалась вокруг. Антал ждал мгновенной и бурной реакции, и ему стало не по себе от этих равнодушных глаз, захотелось крикнуть, встряхнуть ее — но он лишь стоял, постепенно мрачнея.
Голубой взгляд еще раз, медленно, слишком медленно обошел, ощупал всю комнату. На окнах висели занавески, которые она шила еще у тети Эммы, вплетая в стежки свои мечты
— Я очень люблю эту комнату, мама, — сказал Антал. — Вы будете жить здесь. Искупаться хотите?
И вышел, не ожидая ответа. Старая слышала, как он возится в кухне, и звуки эти, звон посуды, доносившаяся из кухни студенческая песня — все это было таким невыносимо знакомым, будто сам Винце ходил и гремел там посудой; Винце, пока был здоров, любил помогать на кухне и всегда что-нибудь напевал за работой.
Она расстегнула пальто, опустилась на стул. Все-таки не зря тащила она с собой купальную простынь — была ее первая мысль. Вытянув ноги, она взглянула на туфли: они явно скучали по щетке. В последнее время прихожая казалась им с Винце слишком холодной, и потихоньку они принадлежности для чистки обуви перенесли в спальню, спрятав их в деревянной коробке, в ночной шкафчик Винце. Она машинально потянула за ручку, ни на что не надеясь, подчиняясь лишь давней привычке. В шкафчике стояла новая коробка, лакированная, красная, веселая, а в ней — куски войлока, щетки и тюбики с кремом.
Она присела, разглядывая щетки. Медленно, очень медленно, словно кто-то произнес ее имя, словно кто-то звал ее из леса и она, слыша далекий голос, размышляла, отвечать ли, — подняла она голову. Так и застал ее Антал, прислушивающейся к чему-то, словно пугливый лесной зверек, настороживший уши на непонятный шорох.
Полотенца — не ее прежние, полотняные, все в заплатах, а махровые, яркие — висели на прежних крючках; в ванной тоже было тепло и уютно. Она удивилась, какие грязные у нее руки; она ведь мылась у Гицы, хоть и в холодной воде. Антал насвистывал, суетился; ужинать он накрыл в кухне; кухня была у него точь-в-точь как в Пеште у Изы, прежняя плита исчезла, ее заменила электрическая, между высоким шкафом и мойкой шел сплошной стол с дверцами внизу. Она погладила пластик, покрывающий стол. «Под ним — мой буфет», — думала старая; ей казалось, дерево и через пластик ощущает прикосновение ее пальцев. Антал подал еду; ужин ему готовила Гица, не каждый день, от раза к разу — нынче ужин как раз был. Котлеты с печеными кабачками понравились ей куда больше, чем курица, которую она ела на обед. Антал по-прежнему с любым блюдом потреблял огромное количество хлеба. Они ели молча.
— Мама, — сказал Антал после ужина, — вы очень устали?
Она едва сидела — так устала за этот день. Но не посмела в этом признаться, сказала: нет.
— Я сегодня дрова колол, поранил руку, а немытую посуду не хочу тете Гице оставлять, такая у меня мания. Так хочется, чтобы вы помыли.
Она тут же встала, собрала посуду. Антал видел, как испуганно смотрит она на краны, как колеблется, прежде чем пустить горячую воду, с какой грустной сосредоточенностью полощет тарелки, время от времени поднимая к свету и разглядывая какой-нибудь относительно целый экземпляр своего поредевшего сервиза.
— Тетя Гица, конечно, очень старательная, только куда ей до вас, мама.
Медленно, из какой-то невероятной дали проникали к ней эти слова, смысл их тоже доходил до нее словно сквозь вату. Да, Гица — женщина хозяйственная, только чистюлей, конечно, ее не назовешь, что верно, то верно.
— Уж если вы, мама, моете, то посуда прямо сверкает.
«Сверкает», — слышала она и, как эхо, повторяла про себя: «Сверкает».
— Я слышал, Иза замуж выходит.
Она не ответила. Он ведь тоже собирается жениться. Гица говорила, так что им не в чем упрекать друг друга.
— Вы ведь поживете здесь, мама?
«Поживу?» — повторило в ней эхо. «Поживу?» Здесь ей рады. «Поживу?» Она опять ничего не ответила. Одно удовольствие было вытирать посуду прежним, застиранным полотенцем, которое так хорошо впитывало воду; тарелки после него в самом деле блестели, как зеркало.
— Я кое-что задумал, хотел обсудить с вами. Вы потом решите и скажете, нравится это вам или нет. Мне бы очень хотелось, чтобы вы остались.
Она решит? Она?
Старая повесила полотенце, задвинула ящик с посудой. Антал поцеловал ей руку; он всегда целовал ей руку, благодаря за пришитую пуговицу, за постиранные носки. Но, стоящий рядом, он был ничуть не реальнее, чем любой самый странный сон. Одно лишь казалось ей настоящим — тарелки, чистые, сверкающие. И ее работа, в которой теперь в самом деле кто-то нуждался.
— С бойлером вы ведь справитесь, верно? Мне нужно сбегать кое-куда, но я постараюсь быстро вернуться. А вы пока купайтесь и укладывайтесь в постель, я вернусь — тогда и поговорим о серьезных вещах. Знали бы вы, как вы кстати приехали. И как мне хотелось, чтобы вы были здесь.
Он выскочил, тут же вернулся в пальто; шляпы у него, конечно, по-прежнему не было. Слова, которые он говорил на бегу, плавали вокруг старой, словно клубы тумана.
В Пеште ванну ей всегда готовила Иза, она боялась, что матери станет плохо или она обварится кипятком. Старая хотела было сказать Анталу, что она мечтает о теплой воде, но боится купаться одна, — и не посмела. Антал поцеловал ее, сказал, что дверь и ворота он закроет, она может спокойно ложиться, никто к ним не зайдет, тетя Гица так поздно из дома не выходит. И убежал, насвистывая, как всегда. За дверью сопел Капитан, царапая косяк; она впустила его. Теперь они были вдвоем; кролик подобрался к ней, обнюхал ей ноги, потом встал на задние лапы и посмотрел ей в лицо.
Слова Антала звенели в ее голове, в душе все сильнее, отдаваясь гулом, будто колокола. Старая опустилась на колени, не касаясь Капитана, только внимательно глядя на него; рядом, в темной, застывшей было воде прошлого, настоящего, будущего с тихим шелестом расходились круги. Она не чувствовала уже усталости, и все ей теперь было ясно, она вдруг узнала под новой штукатуркой свой дом, свою прежнюю мебель. Дом обрел голос, поздоровался с нею. Она оставила Капитана, который, испуганно и восторженно пища, едва веря своим глазам и своим инстинктам, заспешил следом, обнюхивая ей ноги, прыгая вокруг с такой самозабвенной радостью, на которую способны только животные. Старая прошла по своим бывшим комнатам, которые даже с лиловыми и зелеными шторами были прежними, были самими собой, и встала на пороге большой комнаты, куда Антал внес багаж, — прислонилась к дверному косяку. О, это сознание, что она вернулась домой, что само это понятие «домой» еще существует — и существует сам дом, и что прошлое, словно живое существо, поднялось на задние лапы и заглянуло в глаза. Столько месяцев жившая в немоте, старая, не открывая рта, про себя, откликнулась на тихий, но внятный зов.
Антал бежал по улице, с удовольствием чувствуя напряжение в мышцах. Вот так же бежал он из дома в то утро, когда понял, что должен оставить Изу, бежал, словно спасая жизнь, а над ним вздрагивало, качалось небо… Улица как-то неуловимо менялась: воздух насытился влагой, отяжелел, теряя упругость, стал похожим на молоко — и потемнел в то же время, фонари втянули лучи, каждый источник света как будто свернулся, замкнулся в себе.
«Она погубит ее, — думал Антал, — как почти погубила меня. Бедняжку одна-единственная нить держит в жизни, а Иза выпустила из рук эту нить, еще месяц-другой, и конец. Если я подхвачу эту нить, может быть, я еще удержу ее».