Пилигрим
Шрифт:
Пусть так. Но будь ты гомосексуалистом …
Даже думать не смей, слышишь?
Будь ты гомосексуалистом, тебя бы это подстегнуло. Вдохновило бы, как Леонардо. Однако он заплатил за это сполна. Тебе никогда не приходилось так расплачиваться за твои грешки. Леонардо арестовали, доставили в синьорию Флоренции, унизили и приговорили к штрафу. А через два месяца после столкновения с властями его посадили. Не потому, что поймали с поличным, и не потому, что кто-то пожаловался на его поведение. Это сделали просто из-за того, что знали о гомосексуальных
Вряд ли оно довело его до самоубийства.
Все зависит от того, что написано в последнем абзаце…
Юнг открыл глаза и прочел вслух, водя пальцем по строчкам: «Осенив себя крестным знамением, Бетта выпрямилась, повернула на восток и пошла мимо сгорбленных спин и костров, пока от нее не осталось ни следа — и ни звука».
Пока от нее не осталось ни следа — и ни звука.
Ну и что?
Тебе это ни о чем не говорит? Быть может, Пилигрим знает об этой женщине что-то такое, чего он не хочет знать или отчаянно пытается забыть? И это ввергло его в пучину безумия.
Если треклятая баба вообще существовала, черт возьми! Я лично в этом сомневаюсь. Она умерла четыреста с лишним лет назад. Как может история женщины, жившей четыреста лет назад, ввергнуть в пучину безумия человека, живущего в 1912 году? Полная бессмыслица!
Да ну?
Точно.
Переверни страницу!
Юнг вздохнули сел.
Два часа u пять минут, Карл Густав.
Он нагнулся, на ощупь нашел нижний правый уголок страницы. Закрыл глаза, снова открыл их, выпил… А потом перевернул страницу и начал читать.
«Из записных книжек Леонардо». «Акт соития и все, что стоит с ним в связи, так отвратительны, что люди скоро бы вымерли, если бы это не был освященный стариной обычай и если бы не оставалось еще красивых лиц и чувственного влечения (Цитируется по изданию З. Фрейд «Леонардо да Винчи»)».
Внизу было что-то вроде сноски со скромной звездочкой, свидетельствующей о том, что это примечание Пилигрима.
«Напиши он эти слова до того понедельника, они могли бы оправдать мое спасение. А так… К среде я возжаждал обратить в пепел не только свое чело, но все мое существо — и сознание».
На полях Пилигрим приписал: «Дата: пятница, десятое февраля 1497 года, через два дня после «пепельной среды» и через три — после сожжения идолов, к которым мне следовало присоединиться».
С ее светлостью явно что-то творилось. Дверь в спальню почти все время была заперта. Передача подноса с завтраком превратилась в кошмар. Мадам заказывала завтрак накануне вечером, а когда мальчик-посыльный приносил его утром с точностью до секунды, — она отвечала из-за двери: «Нет-нет, не сейчас!» И Фиби Пиблс приходилось держать поднос на батарее, чтобы завтрак не остыл.
Увы, это не всегда удавалось. Вареные яйца твердели. Яичница становилась деревянной. Молоко en cocotte (в горшочке) отделялось от масла, а желтки лопались. Тосты загибались по краям; чай, кофе или шоколад становились еле теплыми и безвкусными. Джемы и желе подергивались пленкой, а грейпфруты съеживались и сохли. Это было ужасно.
Каждое утро Фиби, затаив дыхание, стучала в дверь так громко, как только смела (в конце концов, человек должен быть услышан!), подходя к ней сначала с интервалами в пятнадцать минут, потом в полчаса — после чего сдавалась и звонила на кухню. Мальчик поднимался наверх и уносил поднос, а Фиби пожимала плечами и говорила: «Ничего не могу поделать».
Начиналось это в восемь часов утра, поднос уносили в половине одиннадцатого. В одиннадцать успевшая проголодаться Фиби слышала, как в дверном замке поворачивается ключ и ее светлость спрашивает: «Где ты?»
Как будто она могла быть где-то еще.
Первым делом в спальне нужно было раздвинуть шторы и включить батарею. Ее светлость предпочитала спать в прохладе, а потом вечно жаловалась, что замерзла, будто Фиби была в этом виновата.
— Завтрак готов? — спрашивала мадам, садясь и сражаясь с постельным бельем.
Она пинала и мяла подушки так, словно расталкивала толпу на тонущем корабле. Фиби приходилось сообщать ее светлости, что безнадежно испорченный завтрак отослан обратно на кухню.
— Тогда закажи еще один.
— Да, мадам.
Так продолжалось четыре дня подряд. Четыре дня подряд заказывался второй завтрак, его приносили — и уносили нетронутым. Четыре дня ее светлость пила только кофе, чай или шоколад, да и то не до дна.
Пепельницы были полны окурков. Фиби заметила несколько пустых винных бутылок. Три дня мадам не хотела одеваться и двигаться с места. Велев Фиби натереть спину и плечи маслом с легким запахом роз, она надевала чистую ночную рубашку и лиловый пеньюар, а потом садилась и смотрела в окно на горы.
Вконец сбитая с толку, Фиби Пиблс решила, что необходимо про консультироваться с мистером Форстером. И когда ее светлость вновь заперлась с бутылками и сигаретами, Фиби пошла к дворецкому мистера Пилигрима.
— Что с ней могло случиться? — спросила она, рассказав о поведении мадам. — Я боюсь. Она сама на себя не похожа.
Номер Форстера был на последнем этаже, «на чердаке», как он говорил. На чердаке, как и положено преданному дворецкому, служившему верой и правдой всю свою жизнь!
Фиби присела на единственный стул. Форстер сидел на кровати. Он предложил ей стакан пива, но она отказалась.
— Навидалась я, что алкоголь с людьми делает. Мне страшно смотреть на мадам. Хотя, должна признаться, я не отказалась бы выпить капельку за ужином. Но я ни за что не стану пить, сидя с джентльменом в его спальне. Надеюсь, вы не обиделись?
— Ничуть.
Фиби отвела взгляд и прикусила губу.
— Что же мне делать? — спросила она.
— Я бы на вашем месте подождал, — ответил Форстер. — Мне и самому приходится сидеть и ждать, пока с ним делают там Бог знает что.