Пилотируемый космический полет (в вопросах и ответах)
Шрифт:
Она не помнила сколько времени она плыла. Несколько раз ей отчаянно хотелось бросить бревно, и прекратить борьбу с этой жесткой неподатливой водой. Казалось нет уже силы, которая могла бы заставить ее пошевелить рукой или ногой. Но снова перед глазами вставали дети, и она снова и снова продолжала упорно плыть к противоположному берегу.
Когда густая тьма стала рассеиваться, мама с радостью увидела, что берег совсем близко. В последнем отчаянном усилии она добралась до берега, проползла несколько метров, и буквально свалилась на теплую землю. Все вокруг кружилось, менялось, сверкало с все увеличивающейся скоростью. Мама закрыла
Вдруг сердце мамы тревожно сжалось. Сначала тихо, потом громче детский голос жалостливо позвал: «Мама! Мама! Нам страшно!» И мама поднялась. Медленно, еле переставляя ноги, волоча за собой сумку, он почти ползла с закрытыми глазами, и поначалу даже не в сторону родного дома.
Грязная, мокрая, одинокая женщина бездумно, но упорно продирающаяся сквозь заросли, была похожа на помешанную. Однако с каждым шагом ее взгляд становился осмысленней, суровей, злее. Она уже миновала лес, почти интуитивно выбирая правильную дорогу, пробежала полем более километра, и только когда поняла, что находится в знакомом месте, на несколько секунд остановилась. И то, только потому, что заметила, что бежит без верхней одежды. Впервые подобие легкой улыбки появилось на уставшем лице мамы. Быстро натянув на себя кофту с юбкой, она помчалась дальше, и только на знакомом крыльце остановилась, пытаясь отдышаться.
Дети спали. Вася распластавшись на полу, а Валя сидя, опершись на спинку кровати, и поджав под себя ноги.
Мама счастливо засмеялась, и вдруг увидела на кровати подушку. Светланки не было видно. Жалкая улыбка маской застыла на лице мамы. Ноги ее подкосились, и, если бы в отчаянном порыве она не бросилась к кровати, то наверняка упала бы. Отбросив подушку, она увидела в полумраке, казалось бы не живое, лицо младшей дочери, и в ужасе закричала, не решаясь к нему дотронуться.
— Мама! — радостно произнес кто-то рядом. Мама повернула голову. Дети обрадованно тянулись к ней, и она вдруг до мелочей поняла, как ужасающе просто в этой комнате всего несколько часов назад произошла трагедия.
Взгляд мамы упал на ремень, и она, схватив его, скорее от бессилия, чем от желания наказать виновных, несколько раз ударила детей, с болью и стоном повторяя.
— Поганки! Ах, поганки! Что же вы наделали?!
Но вдруг в крик мамы и плачь детей вплелся новый звук. Сначала тихо, затем все громче и громче заплакала Светланка.
Бросив ремень, мама схватила дочь на руки, да так, обессиленная, и села возле кровати на пол, не в состоянии сдержать слез радости. Дети, всхлипывая, подобрались к ней с двух сторон, крепко ухватились за подол.
В дверь тихо постучали, и в комнату вошла почтальон. Уточнила.
— Лесникова Матрена Васильевна? — Мать молча кивнула головой.
Почтальон также молча протянула треугольный конверт, опустила голову, и, не задерживаясь, быстро вышла.
Мать не плакала. Она даже не стала читать адрес. Поведение почтальона сказало ей все лучше всяких слов….
Новое испытание не заставило себя долго ждать. Через шесть месяцев Светланка заболела и вскоре умерла в больнице. Врачи не смогли ее спасти.
Я тоже рос слабым и хилым от постоянного недоедания. Да. Мама получала на нас с сестрой пенсию, сама работала уборщицей, но этого было мало даже для нормального пропитания.
Нас спасал огород, на котором
Мы пробыли там недолго. Одно лето. Но никогда не забуду, как меня встретили обитатели детского дома. Существовала традиция пошутить над новоприбывшими. Подшутили и надо мной. Каким-то образом меня уговорили открыть рот и всыпали туда горсть горького красного перца. Смеялись все. И смеялись долго.
Науку «не раскрывай рот и не лови ворон» я запомнил быстро. Много дней прошло, но в голове у меня все время была одна мысль — надо вернуться домой. Пусть я буду голодным, раздетым, но с мамой будет легче. Это мысль становилась все крепче, и в какой-то момент я решил бежать из детского дома. Я ведь просто думал, что у нас насильно забрали нашу маму.
По взрослым меркам детский дом был недалеко от моего родного барака. Несколько километров это ведь не расстояние даже для семилетнего пацана. Но точной дороги домой я не знал. Знал, что нужно пройти через городской парк, перейти железную дорогу. А дальше места для меня уже были знакомые.
Попытка побега была совершена, но успеха не имела. Я прошел через парк, как через лес, но у железнодорожного переезда меня уже ждали.
Было обидно, но зато я уже разведал, ранее неизвестную мне, дорогу.
Во вторую попытку побега со мной пошла и сестра. Когда мы добрались домой, мама только пришла с огорода с первым урожаем кукурузы.
Плакали мы все долго. Но, когда за нами пришли из детского дома, мама нас не отдала: «Кукурузы много уродило. Как-нибудь прокормимся». И прокормились. Кукурузная мамалыга помогла.
К этому же периоду относится и другое серьезное воспоминание. Мы — дети, знали о том, что всем вокруг живется очень тяжело. Украина голодала, умирали люди, а по улицам нашего города каждый день шествовали колонны немецких военнопленных из расположенного неподалеку лагеря. Мы знали одно — нам плохо, а их кормят и одевают. За что? И многим из нас хотелось хотя бы поиздеваться над военнопленными, подразнить их. И именно мы, малыши, были среди заводил самыми смелыми и нахальными. Мы не ведали что такое опасность или сострадание. Почти у всех нас не было отцов, и наша озлобленность была вполне понятной. Мы выкрикивали ругательные слова, и на первых порах даже пытались плюнуть в колонну военнопленных. Немногочисленные солдаты конвоя лениво отгоняли нас, хотя мы и сами старались не подходить очень близко к немцам. Так нас воспитывали, и мы еще помнили унижения времен оккупации.
Мы не разделяли военнопленных на хороших и плохих людей. Для нас они были все Фрицы — так презрительно окрестили тогда всех немцев, воевавших против нас. Может быть, среди них был и тот, кто бросил мне когда-то хлеб. Вполне возможно. Но об этом тогда не думалось. Единственное желание было у всех просто поесть. И это желание уже становилось привычным и потому особенно опасным.
Сейчас я не удивляюсь, а в тот период очень странным казалось мне, что только некоторые военнопленные откликались на наши насмешки. Может быть поэтому нас надолго не хватало. Уже через сто-двести метров мы отставали, а через некоторое время и вовсе прекратили это занятие. Стало не интересно. Да и настоящей злости, как, впрочем, и сострадания, мы не ведали.