Пингвин влюбленный
Шрифт:
— Нет, вы договариваете!
— До свидания! До свидания! — весело настаивал Леонид.
— Нет уж, вы давайте договаривайте! Что вы хотите сказать… всеми этими… вашими гнусными намеками?
— Все вы — ворье!!! — не выдержав, брякнул Чуприн.
— Что-о-о!?
— То самое! И ты не глухая! Отлично слышала, что я сказал. А я всю жизнь говорил, что думал! И не намерен…
— Немедленно возьмите свои слова обратно!
— Кто ты такая? — возмутился Леонид. — Нет, кто ты такая? Кому скажи, не поверят! Скажи спасибо, что вообще… на порог тебя пустил!
— Последний раз! — угрожающе зарычала Татьяна. — Возьмите свои слова обратно!!!
—
Татьяна, трясясь от возбуждения, возмущения и еще чего-то там, оглянулась по сторонам, подошла к окну и настежь распахнула его. Подошла к столу, схватила пишущую машинку и, высоко подняв ее над головой, подбежала к раскрытому окну.
— Сто-о-оять!!! — заорал Леонид Чуприн. Голосом тренера, подопечный которого, наконец-то, поднял рекордный вес и теперь должен удержать его несколько секунд.
Татьяна, с поднятой над головой машинкой в руках, замерла у раскрытого окна.
— Слушай… ты!!! Слушай и… запоминай!!! Если ты… сейчас же… не поставишь пишущую машинку на место…. Я тебя… так отделаю… ты полтора месяца… с постели подняться не сможешь!!! Поняла-а!?
Татьяна, с ненавистью глядя прямо в глаза Чуприну, секунду помедлила и… выкинула машинку в раскрытое окно. Леонид невольно вскрикнул. Через мгновение снизу донесся глухой удар об асфальт, треск и испуганный собачий визг. Приземление «Эрики» было явно не мягким. Отнюдь не как у спускаемых аппаратов космических кораблей.
Леонид прикрыл глаза ладонью и застыл в кресле. Его фигура напоминала скульптуру сидящего драматурга Островского перед Малым театром. Правда, великий драматург лица ладонью не закрывает. Челкаш мгновенно присоединился к звонкому собачьему лаю со двора. Встал передними лапами на подоконник и возмущенно перелаивался с каким-то дворнягой. О содержании их «диалога» оставалось только догадываться.
Татьяна медленно попятилась и, прислонившись спиной к стене, тоже ладонью прикрыла глаза. Потом осторожно присела на тахту.
«ОНА, действительно, сошла с ума!» — вертелось в ее голове.
Через раскрытое окно со двора в «кабинет» доносились возмущенные крики, собачий лай и даже автомобильные гудки.
Бедная, бедная «Эрика»! Сколько чувств, эмоций, неординарных мыслей, далеких воспоминаний и фантастических мечтаний прошло через твои рычаги, клавиши и буквы. За тобой, откровенно говоря, неважно ухаживали. Редко чистили, еще реже смазывали. Но ты не бунтовала, никогда не отказывалась ни от каких текстов. Мало отдыхала и даже ни разу не побывала на профилактике в мастерской. Тебе, «иностранке», рожденной в далекой чужеземной стране, тяжело жилось в этом суровом северном климате. Ты не роптала, ты много трудилась и безотказно выполняла любые поручения. Стоило хозяину только пальцем шевельнуть, на белой бумаге, заправленной вокруг упругого черного валика, как по волшебству возникали четкие и ясные буквы. Ты складывала их в слова, предложения, формировала в абзацы…. Есть что вспомнить! Ты явно достойна лучшей участи, нежели быть выброшенной в окошко какой-то неуравновешенной женщиной! Ах, как несправедлива подчас судьба к предметам, верой и правдой служившим нам долгие годы!
Бедная, бедная, бедная «Эрика»!
6
Суржик гнал свой «Форд» на предельной скорости в сторону Волоколамска. Будто участвовал в международном ралли Париж — Дакар. Ново-Рижское шоссе и в этот раз было абсолютно пустым. Только изредка по встречной полосе, отделенной высоким бордюром, с ревом и клубами сизого дыма, как гигантские майские жуки проносились огромные крытые грузовики с прицепами. Дальнобойщики спешили насытить мегаполис товарами и продуктами из прибалтийских государств.
Быстрая езда всегда поднимала Суржику настроение. Но не в этот раз. По закону бутерброда, только выезжая за город, Валера всегда вспоминал о незавершенных делах. Вот и сейчас. Достал ненавистный мобильник, набрал номер, прижал к уху.
— Учебная часть? Будьте добры, Марину! Да, да. Спасибо. Жду, — проорал Суржик в трубку, преодолевая шум и треск. — Мариночка? Это я. Опять полный завал. Последний раз, честное слово. Сегодня никак не смогу, хоть тресни. Да плевать мне на него, он сам бездельник, каких мало. Бумажки только умеет перекладывать. Скажи моим пай-девочкам, что… мол, черт ее знает! Скажи что-нибудь, придумай сама. У меня фантазия иссякла. Да! Даже так? Это которая самая активная? Да, да, помню. Все вопросы задает. Один глупее другого. Ну и Бог с ней! Скажи, что у меня рак или инфаркт. Что меня увезли в Склифосовского, наконец. Я никак не могу. Я наверстаю. Все всё сдадут. Моя группа всегда впереди. На белом коне. Так и передай им. Целую. Естественно, естественно.
За четыре безумных дня он как-то мгновенно привык: всегда рядом Надя. Привык! Теперь, особенно в последние дни, чувствовал себя за рулем крайне некомфортно. Бесконечно одинокий, и уже совсем немолодой человек.
Все четыре дня они не расставались ни на минуту. По магазинам, в кафе, в Дом литераторов Суржик везде брал с собой Надю. Даже в издательство «Крот», где планировался выпуск его новой книги, потащил ее с собой. И повсюду они держались за руки. Как школьники. В машине, в издательстве, в кафе. Суржик видел удивленные взгляды друзей, особенно знакомых женщин, чувствовал за спиной насмешливые взгляды, но не придавал этому значения.
Привык! С некоторым удивлением Валера осознал, даже к сумасшедшей любви можно мгновенно привыкнуть. Как ни дико это звучит!
«Какие бы я ни получил известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твердым убеждением, что на все Святая воля Твоя!».
«Форд», оставляя за собой ленту бело-голубого дыма, с недовольным ревом глотал километр за километром. Суржик, не мигая, смотрел прямо перед собой в одну точку.
В эти минуты события в квартире его друга Леонида Чуприна на Кронштадтском бульваре обретали драматический характер. Черноволосая Татьяна, (во всем белом!), сидела на тахте и, закрыв лицо руками, громко и безудержно плакала. Челкаш пристраивался к ее ногам, так и эдак, всячески пытался успокоить гостью. Как и каждый представитель сильного пола, он терпеть не мог женских слез. Сам хозяин расхаживал на костылях по «кабинету» взад-вперед, как молодожен перед дверьми роддома, в ожидании рождения первенца. Взволнованность его была такого же градуса. Никак не меньше. Только костыли под мышками были в этой ситуации явно лишними.
— Нет, это уже совсем, ни в какие ворота! — пробормотал Леонид Чуприн. — Уронила в речку мячик!
Татьяна на тахте пододвинула к себе сумку, достала из нее платок, шумно высморкалась. Потом начала вытирать слезы, осторожно, стараясь не размазать тушь на ресницах. При этом продолжала судорожно всхлипывать.
— Застрелюсь… к чертовой матери! — негромко выговорила она. — Лучше вообще… не жить, чем так…
Чуприн остановился посреди комнаты, как вкопанный.