Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942)
Шрифт:
В одной из недатированных дневниковых записей Рутенберг следующим образом сформулировал свой взгляд на Савинкова (. RA):
Савинков – человек с метафизикой 25.
Ту же формулу вполне можно переадресовать ему самому. Однако Рутенберг стихов не писал – ни хороших, ни плохих. Не писал он также прозы: «Дело Гапона», «Национальное возрождение еврейского народа» и газетная публицистика, разумеется, не в счет – в них, если позволительно с известной условностью использовать образ Овидия, он искал не славы, а по-своему понимаемого утешения. В противоположность Савинкову о своей «драматической коллизии» Рутенберг никаких литературных следов не оставил, хотя его биографический «человеческий документ» был ничуть не менее значительный и ценный, нежели у «старого приятеля». Наша книга и писалась с тайным желанием показать это. Удалось ли автору реализовать свое намерение – судить читателю. Нам лишь
Вместе с тем Рутенберг – фигура трагическая, насколько может быть трагичен герой XX века, оказавшийся на самом острие исторического бытия, заключающего свои «троянские» и «фиванские» циклы. Он и сам это ощущал: «По существу, жизнь моя трагична…» – говорится в его завещании, цитировавшемся в последней части. И дело не только в исторических причинах, приведших к «драматической коллизии», и в сопровождающих ее обстоятельствах самих по себе, но и в особом нравственно-психологическом устройстве личности, способной эту коллизию воплотить. С этим у Рутенберга тоже все обстояло «наилучшим образом»: из всех социальных ролей роль «несговорчивого героя», вызывающего на себя огонь из всех орудий, ему удавалась лучше всего. При щедрой и совестливой натуре это должно было доставлять массу неудобств и страданий. Если к этому прибавить, что ему приходилось заниматься не только «делами», но и «маленькими живыми существами» (как сказано в приводившемся в I: 2 письме к нему Е.И. Зильберберг), сила страданий должна была достигать самой высокой отметки.
Но была в «репертуаре» Рутенберга еще одна роль, не столь широко известная и скорей даже тайная, скрытая от глаз окружающих, но чрезвычайно важная для восстановления его адекватного целостного облика, – роль негероя, носителя рефлектирующего сознания, который от упомянутых «драматических коллизий» нередко впадал в безнадежный пессимизм и отчаяние и предавался самым мрачным мыслям. Напряжение между двумя этими полюсами – героя и негероя одновременно – создавало эмоциональный спектр весьма сложный и противоречивый. Не лишено, по-видимому, оснований объяснение этого напряжения тем, что Рутенберг, выйдя из лона российского революционного радикализма, на протяжении всей своей последующей жизни в моральном и психологическом смысле продолжал расплачиваться за «грехи» эсеровской молодости. Не случайно врачи-психиатры эпохи fin de siecleустановили прямую связь между политическими событиями и душевными расстройствами (см.: Рыбаков 1906, а также его лекции на эту тему в Московском обществе невропатологов и психиатров: Искры. 1906. № 9. 26 февраля. С. 59–62). В самой медико-психиатрической практике сложился термин «политический психоз» (см.: Вигдорчик 1907: 51–64). С точки зрения психиатрии, 9 января 1905 г. считается началом эры интенсивных психозов в России на политической почве. Именно этот временной рубеж отмечен в качестве стартового в истории душевных расстройств под воздействием революционной борьбы:
Летопись политических психозов нужно начать с кровавой расправы 9-го января 1905 г., которая вызвала не одно психическое заболевание (Вигдорчик 1907: 52).
Согласно тому же автору,
бред, галлюцинации, навязчивые идеи стали черпать свое содержание из фактов освободительного движения (там же).
При этом в политической жизни общества психологической аттракции нередко подвергался именно тот аспект, что событийно или персонально-личностно был связан с революционными тайнами, сыском и провокаторством. Однако главная причина душевных кризисов у людей, подобных Рутенбергу, видится все же не в этом или, по крайней мере, не только в этом. Не столько в расстроенной психике как неком тяжком наследии занятий террором (хотя данную причину ни в коем случае нельзя сбрасывать со счета), сколько в общей нравственной позиции, воспринимающей несовершенство мира как персональный вызов и повод для его исправления. В этом имеется свой «комплекс героизма», хотя, как правило, попытка «исправить нравы» завершается трагически. Возвышенный романтизм и благородные порывы охотников, берущихся изменить людей, общество и обстоятельства, обычно жестоко наказываются. Рутенберг при всем своем рационализме, деловой хватке и «императорской осанке», без сомнения, принадлежал к революционным романтикам. Склонность к высоким социально-романтическим иллюзиям, как видно, он не изжил до последних дней. На этой почве у него возникали самые острые и напряженные конфликты с действительностью, оказавшейся, по определению, гораздо более суровой, нежели мог допустить его сильный и честный, но хрупкий дух. Человек, взявшийся установить мировую гармонию, сам был крайне дисгармоничен внутренне. Здесь коренилась причина его силы и слабости одновременно: обладая недюжинными личностными качествами, задуманный для больших исторических дел и свершений, он далеко не всегда бывал обеспечен для этого элементарной психологической защитой.
Таким образом, в Рутенберге имеется как бы двойная интрига не только судьбы (русский революционер и еврейский националист), но и характера. Фабулу судьбы, не лишенную известной авантюрности, мы старались подробно проследить в книге. Поскольку последняя писалась как историческое исследование, психология характера не находилась в центре нашего внимания. Но даже сказанного, как кажется, достаточно, чтобы распознать его также двуслойную природу. С одной стороны, Рутенберг последователен даже в несоединимых на первый взгляд частях своей жизни, с другой – удивительно нелогичен, дискретен, противоречив как раз там, где, казалось бы, идет речь о простых решениях и не пахнет никакой метафизикой. В нем имеется какое-то изначально заложенное противоречие, то, что Тынянов применительно к предмету пародии удачно назвал «невязкой планов» (Тынянов 1977: 201). Именно эта «невязка» создает те странности и парадоксы личности, на которые неизбежно натолкнется каждый, кто возьмет на себя труд построить психологический рутенберговский образ.
Впрочем, такая попытка наверняка увлечет историческое исследование на романную стезю. И закономерно: Рутенберг – личность с несомненной «романной» биографией в том значении, которое придавал этому понятию О. Мандельштам, полагавший (статья «Конец романа», 1922), что «человек без биографии не может быть тематическим стержнем романа, и роман, с другой стороны, немыслим без интереса к отдельной человеческой судьбе, фабуле и всему, что ей сопутствует» (Мандельштам 1990, II: 204). Но роман о Рутенберге – это уже другой предмет и жанр.
В той сложной, богатой событиями, громкими успехами и горькими разочарованиями жизни, которую прожил наш – по крайней мере потенциально – «романный» герой, никто не имел абсолютного права на истину, включая, разумеется, и его самого. Но в истории остаются главным образом не те, кто хлопотал об этом праве, а творцы и деятели, плодами труда которых продолжают пользоваться последующие поколения. Рутенберг, надо полагать, не стал бы спорить с этим утверждением: в его дневнике имеется выписка из «Так говорил Заратустра» Ницше, где речь идет в точности об этом:
Nicht um die Erfinder von neuem L"arme: um die Erfender von neuen Werten drecht sich die Welt; unh"orbar dreht sie sich (Also sprach Zarathustra) 26.
В этом смысле – как «Erfender von neuen Werten» («изобретатель новых ценностей») – Рутенберг обеспечил себе в истории прочное место.
_________________________________________________
1. Ропшин 1931: 63.
2. Наблюдательный Ф. Степун, вспоминая другую яркую фигуру социалиста-революционера, Абрама Гоца, заметил: «В эсерах всегда было много мечтательности» (Степун 1990,1:117).
3. Буэнавентура Дуррути (1896–1936), лидер испанских анархистов.
4. Жуан Карлуш Маригелла (1911–1969), бразильский общественный и политический деятель, до 1967 г. лидер бразильской коммунистической партии, основатель и руководитель движения за национальное освобождение, писатель.
5. Джоан Джозеф Моуст (1846–1906), один из популяризаторов анархических идей, рассматривавших террор как эффективное средство для достижения политических и социальных целей. Немец по происхождению, последние годы жизни провел в США.
6. ОДонован Росса Джеремия (1831–1915), ирландский революционер. В 1865 г. приговорен к пожизненному заключению, в 1870 г. помилован. В том же году перебрался в США, откуда руководил ирландскими мятежниками.
7. Общество, боровшееся против англичан за освобождение Ирландии.
8. Джойс 1993: 37.
9. Петр Алексеевич Кропоткин (1842–1921), русский революционер, теоретик анархизма, географ и геолог.
10. Эмма Гольдман (1869–1940), деятельница международного анархистского движения, публицист, литературный критик. Родилась в Ковно в еврейской религиозной семье. Первые революционные университеты проходила в рабочей среде Петербурга, куда переехала вместе с родителями (1882); работала на фабрике. В 1886 г. эмигрировала в Америку, поселилась в Нью-Йорке, где сблизилась с революционерами-анархистами. Вместе с А. Беркманом (1870–1936) участвовала в организации еврейских анархистских кружков «Pioneers of Freedom» («Пионеры свободы»). Известна как автор многочисленных критических статей и рецензий на разнообразные темы о событиях в американской и международной литературной и театральной жизни. Автор монографии «The Social Significance of the Modern Drams» (Boston: Richard G. Badger, 1914), в которой касается творчества практически всех современных ей драматургов с мировыми именами: Г. Ибсена, А. Стриндберга, Г. Гауптмана, Ф. Ведекинда, М. Метерлинка, Б. Шоу, А. Чехова и др. О ее жизни в Америке см. в мемуарной кн.: Goldman 1931. После произошедшего в России большевистского переворота была выслана из США как неблагонадежная. Вместе с А. Беркманом приехала в Россию и пробыла здесь около трех лет: встречалась с анархистами Москвы, Петрограда, Харькова, была в ставке Н. Махно в Гуляй-Поле (о встречах с ней в советской России см.: Штейнберг 1991: 90-1, 97).