Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942)
Шрифт:
Образование еврейских легионов вызвало новое движение среди сионистов, особенно в Италии. Оно характеризуется следующим лозунгом: образовать еврейские легионы в английской армии, усиливать таковые с целью поражения Турции и освобождения Палестины. Взамен за это их отношение и содействие евреи (сионисты) надеются получить впоследствии по крайней мере автономные права в Палестине, будет ли таковая принадлежать Франции или Англии. Эта идея, которая часто приводит к мечте о самостоятельном еврейском государстве под эгидой Франции или Англии, распространилась и среди некоторых несионистов и даже неевреев в Италии и Франции, например, идею о возрождении еврейского государства сильно пропагандирует редактор французской социалистической газеты «La Guerre Sociale» Эрве.
В Америке сторонником этой идеи стал известный социалист-революционер Пинхус (Петр) Рутенберг.
Вообще все
Статский советник
Париж
10/23 ноября 1915 года
Приложение II
Печатается по копии ( RA)
Дорогой Борис,
Я писал тебе официально как представителю ЦК, не считаясь с тем, состоишь ли ты его членом или нет. Т<аж к<аж фактически это безразлично.
Ты меня поправил. Подчеркиваешь, что эта переписка личная. За ЦК говорить не можешь. И посредничество на себя не берешь.
Жаль. Очень жаль, что в который уже раз ты дипломатически стараешься отойти в сторону, предоставляешь другим расхлебывать дело, в котором ты обязан дважды.
Во 1-х), к<аж фактический участник, хотя бы в 1-ой стадии его. Во 2-х) к<аж человек, товарища которого (ибо в свое время ты был мне товарищ, а не «старый приятель») другие твои товарищи подвергли глубокому оскорблению, поношению, которое было предвыдано, по поводу которого и они, и ты,ты это знаешь, брали на себя определенные обязательства по отношению ко мне. Обязательства, которые ни они, ни ты не исполнили.
Раз ты лично, а не официально обращаешься ко мне, я к твоим услугам. Но тогда мне придется тебе лично сказать много неприятного. Условимся, что в наших отношениях по данному делу исключаются два момента: 1-ое) с моей стороны, никаких к тебе упреков нет, 2-ое) с твоей стороны, никакой обиды, что бы я ни сказал. Ибо ты знаешь наверное, что оскорбить тебя я не могу.
Ты пишешь: «…ты обязан из уважения к себе прибавить: приговор Р<анковского> и Г<апона> вместе. Ты не можешь отрицать, что приговора одному Г<апону> не было. А читатель может подумать, что именно так и было». Слова «не было»подчеркнул ты.
У меня ведь письмо Виктора <Чернова>, где, между прочим, сказано: «…Я тогда же утверждал, что хотя репутация известного лица сильно подорвана, но все-таки еще есть широкие силы, которые в него верят, что раз приобретенную им славу не так легко вычеркнуть из жизни, что в преступлениях, им совершенных, у нас не может быть для всех бесспорных и очевидных улик – настолько очевидных, насколько очевидны они для нас, а потому всегда останется для широких слоев рабочих нечто неразъясненное, нечто такое, на чем может играть праводейственная демагогия. Я говорил, что легко может создаться легенда о друге рабочих, убитом революционерами, частью из зависти, частью из боязни его влияния, пользуясь которым он ведет их по другому пути. Здесь нужно нечто более веское – надо застать en flagrant delit…» Из этой выписки ты видишь, что не предполагалось, как ты теперьсебе представляешь, воспользоваться Гапоном, чтоб убить Рачковского, а наоборот, Рачковский должен был служить «не для нас», а «для широких слоев» доказательством преступности Гапона, его «flagrant delit». И никто не говорил, что ЦК, мол, хочет воспользоваться такой крупной исторической величиной, к<аж Гапон, независимо от его виновности, как козой – приманкой для убийства полицейского Рачковского. По тем или другим причинам можно стараться, к<аж это делает Виктор, доказывать, что мне была поручена «вторая комбинация, а не первая», но нельзя спорить о том, что Гапону былвынесен приговор. Ведь ты прекрасно знаешь, что это так.
Ты также знаешь, что финны были ангажированы И<ваном> Н<иколаеви>чем <Азефом> для одногоГ<апона> на случай, если не удастся Р<ачковского> и Г<апона> вместе. Были распределены роли, и ты знаешь, кому какие. А если забыл, спроси у Б<иннов>.
Ты прекрасно помнишь, когда ты, И<ван> Н<иколаевич> и я в комнате у Ст<?> говорили о своих отношениях к БО, я категорически заявил, что если бы БОр<ганизации> предоставился случай убить Р<ачковского> и мне бы это предложили, я отказался бы. Я неоднократно подчеркивал, что для меня важен Г<апон>. И беру на себя Р<ачковского> только потому, что партия находит, что так нужно для Г<апона>. Откуда же у тебя взялось утверждение, что приговора Г<апона> «не было»? Ведь не я, а Виктор тебя опровергает.
Ты, конечно, знаешь также, что я говорил, что сомневаюсь, чтоб смог сыграть предложенную вами мне роль, что опасаюсь этой ролью только замарать себя, так к<аж Р<ачковский> не настолько наивен, чтоб на основании одной рекомендации Г<апона> подпустить к себе меня, которого считает членом БО. И на первое ты с Виктором мне ответили игрой в лицах. А на второе – само собой разумеющимся, но тогда подтвержденным обязательством лично и «всем авторитетом партии» не допустить каких бы то ни было недоразумений по отношению ко мне. Ты не можешь отрицать, что это было так.
Между прочим, ты, конечно, помнишь, что когда я подчеркивал личное мое отношение к данному делу, именно ты настаивал, что в случае, если мне придется выступить на суде, я обязуюсь заявить, что ЦК ПСР постановил, а БО мне поручила смыть кровью Г<апона> и Р<ачковского> грязь, которой они покрыли 9-е января». От какой бы то ни было личной постановки вопроса я должен был отказаться.
В письме своем Виктор пишет: «По приезде в П<етербург> я немедленно сообщил трем (или четырем) членам ЦК, бывшим там, о том, что мы от имени последнего дали согласие на вторую комбинацию. Но даже и эта вторая комбинация среди них встретила довольно сильную оппозицию. Но с нею в конце концов примирились».
Если ЦК не хотел этого дела, он имел ведь возможность вернуть меня, остановить. А если он «в конце концов примирился», то взял, следовательно, на себя ответственность за все последствия. И за успех, и за неудачу, и за Озерки. ЦК мог бы от меня отказаться, если бы я вместо Гапона от имени партии вздернул бы какого-нибудь кадета за неустойчивые политические убеждения. Но придраться к тому, что я ступил правой ногой, а не левой, зная, что левой ступить не мог, зная, что доказательства виновности Г<апона> я достал, и замолчать, а когда заговорили «маски», отказаться от меня, ведь это – предательство. Предательство со стороны ЦК к<аж коллегии, предательство со стороны отдельных лиц и с твоей в частности.
Это то, отчего я так обалдел с первого момента, с того вечера, когда Опанас [4] привез мне постановление ЦК.
Одно время в течение моих скитаний я себя чувствовал очень скверно. Часто останавливался на Гапоне и спрашивал себя: не ошибся ли? Каждый раз я приходил к одному же ответу: нет, не ошибся. Гапон предал не меня, не тебя, третьего, десятого. А то, что предавать немыслимо. Гибель его была необходима и неизбежна. Резкими чертами вызывался в мозгу этот образ. И рядом с ним во весь рост подымался другой вопрос: а Павел Ив<анович> <Савинков>? а Ив<ан> Ник<олаевич>? а другие? Разве они не предали того же? В других формах, других размерах, но того же? Где грань, где мерка для большего и меньшего предательства? Когда Гапон был только начавшим свою карьеру в охранном отделении тюремным священником. А Пав<ел> Ив<анович> всего себя посвятил красоте и правде? И с неумолимой логикой я подводил к тому, что раз повесил Г<апона>, то на такой же вешалке должен повисеть и Пав<ел> Ив<анович>, Ив<ан> Ник<олаевич>. И перед глазами стояли та же комната с печкой в углу, та же вешалка и на ней два тела, толстое и тонкое, с равно потемневшими лицами, с равно вытянутыми шеями, равно сломанными торсами и подтянутыми ногами. А рядом такой же контур гапоновской жены. И волосы подымались дыбом. И душу жгло от еле переносимого удовлетворения от правильности и нужности стоявшей перед глазами картины. И кто знает, чем бы окончилось это больное время, если бы я имел возможность двигаться, если бы оставил это.
4
В ДГ (С. 102), где приведен этот фрагмент из письма Савинкову, имя (точнее, подпольная кличка) заменено фамилией Борисенко – по условиям печатания имитирующей подлинную: речь идет
о члене БО Борисе Николаевиче Моисеенко (? – 1918).