Пиноктико
Шрифт:
Я даже смог его принять… Он ударился о сетку моей ракетки с глухим звоном и полетел назад — через крышу… И через какое-то время снова вернулся… Может быть, всё-таки это было во сне?..
Нет-нет, наяву, я это хорошо запомнил…
Стоя в «Макс-форуме», я подумал, что неизвестно, кто подавал… Потому что Ахим зашёл за дом, и я его не видел… Просто оттуда прилетал ангелок… И летел назад…
С другой стороны, если отвлечься от того, что там — в горах — он раскручивал камушки в презервативах… Кажется, что Ахим там играл в ту же игру, а это уже ближе к делу…
Дело же
Он слегка поворачивал этот мир каждый раз… Ровно настолько, чтобы очередной трюк удался…
Не записывайте нас с Ахимом в сумасшедшие, я шучу, конечно… Шучу!
Просто в самом деле казалось… Например, когда Ахим делал эти упражнения — перед полётом или затяжным прыжком… Похожие на что-то восточное, но я знал, что он сам их разработал…
Или, скажем, играл в «йо-йо» с презервативами, в которые вкладывал камешки, прежде чем запустить их в пропасть…
— Странно, что он это делал — бросал со скалы, потому что внизу кто-то мог идти, и потом, ты же знаешь, Ахим был очень чистый человек…
— Поэтому он, уходя, и расчищал площадку, — сказала Штефи. — Потому что любил оставлять после себя чистоту…
— Да нет, я имею в виду, что при детях размахивать такими вещами…
— Он ведь думал, что вы спите.
— Он знал, что я часто лежу с полуприкрытыми веками… Не верится, что это был он, знаешь… И в то же время я так чётко вспомнил…
— Так кто же там мог быть, если не он?
— Не знаю я… Пращур с пращой?
— Погоди, это ведь тебе не приснилось? И ягод ты в тот раз не объелся?
— Нет… Но мог ведь кто-то случайно идти там, внизу… И получить камнем по голове…
— Камешки были крохотными, — сказала Штефи так, как будто она сама там была…
— Но с такой высоты…
Мы сидели с ней в кафе, кажется, в «Танкштелле», где есть ещё и маленький театр, в котором я никогда не был, и в тот вечер мы тоже просто сидели в кафе при каком-то театре, Штефи потягивала коричневую жидкость «куба-либре» через соломинку, а я рассказывал, как накануне видел «уртюпа», как он чуть не пролез в мою голову…
Но Уртюпа Штефи проигнорировала, он был ей неинтересен…
— Послушай, Йенс, — сказала она, — ты мне не нравишься. Ахим — если бы знал — ни за что не стал тебе рассказывать эту историю, неважно, правдивая она или нет.
— Но ведь он рассказал.
— Он просто думал, что ты уже взрослый мальчик. А ты играешь в какие-то дурацкие игры с собственной памятью… Что ты хочешь там откопать? Трою?
— Ты права, — сказал я, — я больше не буду. Но скажи — последний раз, — объясни мне: зачем он это сказал? Неважно, правда это или нет, но — зачем?!
— Может быть, он… поставил на тебе эксперимент.
— Что-что?
— Не знаю, я недавно так подумала, когда прочла интервью с Ларсом фон Триром…
— Где он говорит, что в нём сидит зверь?
— А что, он разве так говорит?
— Он говорит, что в каждом человеке сидит зверь, но я, прочитав, подумал, что не знаю, как в каждом,
— Нет, я, наверное, читала другое интервью, где Ларс говорит, что перед смертью мать призналась ему, что фон Трир — не его отец. Что она на самом деле родила его от композитора Хартмана — в порядке эксперимента…
16
Йенс, очевидно, здесь имеет в виду, что по-немецки «зверь» — «Tier», ну а «Трир» — «Trier».
— Так в чём эксперимент-то состоит?
— В том, чтобы специально зачать гениального ребёнка!
— Смешно.
— А дальше ещё смешнее. Трир ведь всю жизнь думал, что он еврей, ну наполовину, неважно, а тут вдруг, узнав, что его отец — датчанин, заявил: «Я — наци».
— Правда?
— Ну не совсем. Он же левый. Но в каждой шутке…
— В общем, наполовину… Ну да, если учесть, какие шутки любит Трир… «Догвилль», к примеру…
— Нет, Йенс, мы уже об этом говорили, и я не хочу возвращаться к этой теме. Надоело.
— Но согласись…
— Не соглашусь. Можно и так посмотреть и этак, и я вообще сейчас не о том. Просто, это предсмертное признание матери Трира не могло мне не напомнить о признании Ахима, это же понятно…
— То есть ты хочешь сказать, что я могу быть евреем?
— Нет, я это не имела в виду, — улыбнулась Штефи, — хотя почему бы и нет? Ты что-то имел бы против?
— Знаешь, меня никогда нельзя было упрекнуть… К примеру, на вопрос анкеты, которую мы заполняли в универе, «не против ли вы, чтобы ваш сосед был евреем?» я ответил «не против». Но на этом мои чувства к ним заканчиваются. Сам я быть евреем не хочу. Имею право?
Штефи рассмеялась:
— Но почему у тебя сразу испортилось настроение?
— Не из-за евреев, во всяком случае. Я не хочу ими, или одним из них, быть просто потому, что для меня это слишком сложно. Может быть, это и не страшно, и вообще никак, но столько вокруг этого мифов, что… Не хочу. А настроение испортилось просто потому, что я подумал: ведь я могу быть кем угодно — и даже не наполовину… Евреем, русским, поляком… Или вообще-е-е-е…
— Ну кем?
— Австрийцем!
После этого мы наконец перестали говорить на серьёзные темы, мы расплатились и поехали к ней или ко мне, я уже не помню…
Ничего не предвещало, что через день мы расстанемся, хотя, как я теперь понимаю, это было её прощанием — неожиданная волна нежности, которая захлестнула меня в тот вечер с головой…
Штефи умеет всё, в том числе и прощаться.
3. Заговор вещей
Есть люди, которые, расставаясь, сразу же находят себе очередную пару. Мне всегда казалось, что они похожи на летающих собак… Или белок-летяг — вроде они и летят, но на самом деле, если присмотреться, — только от одного дерева к другому… То есть любовники, да и вообще люди, для них — деревья, по-настоящему же летать — подолгу — они не умеют…