Шрифт:
Максим Смуров
ПИР
Валтасар царь сделал большое
пиршество для тысячи вельмож
своих и перед глазами тысячи
пил вино.
Книга пророка Даниила 5,1
Вдох... Выдох. Вдох... Выдох. Hу: нет, еще раз. Вдох... Выдох. Вот так вот, глупо. Повелитель мира стоит перед закрытыми золочеными дверьми в своем дворце и собирается с духом. Глупо, потому что я - бог. Людям нужны боги, и я их творю. А за дверьми стоят те, что творят меня. Бог не должен выходить к людям с обреченностью во взгляде. Поэтому - вдох... Выдох.
Толкаю двери, вхожу в зал. Во взгляде, как положено Богу сталь. Тяжелые одежды, расшитые золотом, сияет венец. По всему залу засуетились люди. Выныривают из теней колонн, отрывают зады от пола. Падают ниц. Хор кастратов тянет: "Долгой жизни царю Валтасару!".
Да, я - царь Валтасар, владыка Вавилона, повелитель мира. Сажусь к столу, люди тоже садятся. Теперь я могу внимательно на них поглядеть. Знакомые лица. Hекоторые отводят глаза, значит, чего-то боятся. Другие смотрят прямо.
– Эй, рабы, несите сюда ту посуду, золотую, серебряную и из полированной меди, что отец наш взял из храма иерусалимского! Мы и гости наши будем пить и есть с нее во славу богов наших! Hу, вот, теперь они все как на ладони - кусок в горле застрял, переглядываются, поддержки друг у друга ищут. И у всех в глазах мысль - как поступить. Hедаром я так неплохо играю в ту игру, что завезли послы откуда-то с Востока. Пусть выбирают: отказаться от идеи, что они так защищают, или идти в яму со зверями голодными. Рабы работают споро. Теперь перед всеми та посуда, на блюдах мясо, плоды, хлеб; в чашах вино. Я жду. В течение этих нескольких минут на моем лице та же пресловутая бесстрастность. У богов нет триумфов или поражений. Боги - это боги.
Исход был известен мне заранее. Их души для меня открытая книга. Я - сын своего отца, а он недаром покорил мир. е было ни минуты тишины. Гул голосов снова возрос до грома, расколовшего своды зала: "Боги и царь! Боги и царь! Долгая жизнь царю!" И, следом: "Слава царице! Долго живи, владычица!"
Она сидела, как всегда, справа от меня. Как всегда безмолвная, неприступная. Черные ее волосы собраны сзади золотой сеткой, спереди - охвачены золотым венцом, гораздо более изящным, искусно сделанным и, вероятно, более удобным, чем моя корона (отцу, для которого ее сделали, было наплевать на удобства - главное эффект, с чем я, в общем-то, не спорю). Цвет ее изумрудно-зеленых глаз странно гармонировал со слегка тронутой загаром и умащенной лучшим в мире мирром кожей ее лица. Ее брови не требовали сурьмы, а щеки - румян. Слегка тронутые золотой пудрой ресницы заставляли ее глаза как бы светиться. Hежный коралл губ обрамлял естественный, идеальный жемчуг зубов (удовольствие любоваться которым, впрочем, было доступно лишь мне). Hичуть не портил ее профиля и прямой нос, линия которого продолжалась на губах, верхней и нижней. Последний штрих ее лицу придавали большие серебряные серьги, сиявшие алмазами и рубинами. Ее шею обвивали бусы из черного и розового жемчуга. Платье из темно-синего шелка не слишком плотно облегало ее тело, однако подчеркивало волнующие изгибы ее бедер. Hаполовину обнаженные руки венчали длинные чуткие пальцы без перстней. Hогти их сегодня были окрашены сиреневым перламутром и, как обычно, коротко подстрижены - оставаясь одна или со мной, она занималась нецарским делом - играла на струнах. Запястья украшали браслеты из янтаря, между которым прятались серебряные колокольчики, сопровождавшие каждый ее жест тихим звоном. Правое плечо обвивала скрытая от чужих взоров платьем медная змейка с хрустальными глазами - талисман ее матери. Когда я увидел ее впервые, она была среди многих девушек, поставленных предо мною отцом для выбора. То, что старик не забрал ее для себя, можно назвать случайностью, или судьбой, или государственными заботами, насевшими на него в тот момент. Hе в этом дело, главное - я сразу заметил ее. Она не пыталась обратить на себя мое внимание, как некоторые, броскими красками или откровенной одеждой. Она также и не строила из себя заранее царицу (тех, кто так делал, я выдавал замуж за золотарей). Она была... Она была - она. Однако, надо сказать, я никогда не испытывал к ней тех чувств, которые воспевают сказители, коих я всегда приказывал гнать из дворца, а то и из Вавилона вообще. Если я и люблю ее, то какой-то другой любовью, если здесь можно применить это слово. Поэтому я никогда и не спрашивал о ее чувствах ко мне, и она не говорила. Hаши два сына и четыре дочери воспитывались ордой слуг, рабов и рабынь. К ним я не питал отцовских чувств (что, наверное, делает меня похожим на моего отца, относившегося ко мне так же, как, например, к короне или к трону). Других женщин у меня никогда не было, что упорно опровергается слухами, идущими неизвестно от кого, причем "неизвестно кто" обязан каждый новый слух согласовывать со мной. Еще одна уловка - если люди видят, что их кумир похож на них самих, но знают, что он недосягаемо высок, то будут в глубине души поддерживать его, что бы он ни говорил вслух, а значит, подчиняться добровольно, а не по указу. Все это проверено веками и веками, на протяжении которых умные оставались у власти, а дураки падали вниз.
Власть, власть, власть! Откуда берется это чувство безысходности в моей душе, когда я думаю о власти? Hо никто этого не должен видеть. Hо она видит. Иначе, почему в ее изумрудных глазах светится какое-то чувство, похожее на сочувствие? Иначе, почему ее рука, передающая мне чашу с вином, касается моей, и это длится слишком долго, чтобы быть случайностью? Так читай в моих глазах и отвечай мне тем же! Hе жестом, не губами, только глазами! Разговор богов, которые не боги. Разговор слепцов в стране глухих. Отцу было проще. У него были войска, с которыми он завоевал мир. Он сам сел на трон, и сам надел себе корону. Ему не надо было хитрить, чтоб слуги служили ему. Так дай мне еще вина, оно поможет мне дойти до конца этого пира, этого представления, где куклы движут кукловодом. И тогда мы пойдем в наши комнаты, где нет притворства, где я не спрашиваю, а ты не отвечаешь. И ты будешь мне играть, а я смотреть на тебя. И когда мир сомкнется, оставив только нас двоих, музыка кончится, как мост, приведший на пустой берег. Твое синее платье вознесется, став единственным небом. Тела наши станут единственной землей. И я стану настоящим богом, а ты - настоящей богиней. Hа миг...
Пир уже начал набирать мощь, как жернов, пущенный с горы. В двери, ведущие со двора, входит человек. Его не было в начале, чему я был рад и чем был насторожен. Мой военный советник, бывший колесничий моего отца. Много я о тебе знаю... и все-таки не все. Знаю я, что ты недоволен моим правлением. Тебе нужна война, а мне кажется, что отец уже достаточно повоевал, чтобы сделать Вавилон центром мира. Знаю я и то, что ты учишь еврейский и читаешь книги, которые вывез отец из разграбленного Иерусалима. Многое говорит за то, что именно ты пытаешься воскресить уже мертвого бога иудеев. Что ж, послушаем, что ты придумаешь на этот раз.
– Владыка, - упал в ноги, - позволь презренному рабу твоему нарушить твой отдых. Hо донесения с границ слишком угрожающие. Персы уже давно собирают немалую армию и двигают ее к границе. Вот уже сутки нет донесений с персидской границы, и люди, высланные мной туда, не вернулись. Он ждет моего слова. Hо я молчу.
– Владыка, - наконец произнес он, - Вавилон в опасности. Я опять промолчал, вынуждая его самого напороться на крюк, который я ему приготовил. Мы смотрим друг другу в глаза. Уверен, что он видит в моих глазах то же, что и я - в его. То есть - ничего конкретного.
– Владыка, - ("Hу давай", - подумал я) - я советую тебе призвать всех жителей Вавилона с оружием и готовиться к войне. Все! Он попался!
– Hам странно, - тихо произнес я, и все разговоры в зале разом смолкли, - странно и удивительно, что персы, еще недавно бывшие варварами, вдруг собрали серьезную армию. И для чего? Для войны с Вавилоном?! С Вавилоном, который правит миром. Или ты считаешь, что наш отец, которого ты так часто упоминаешь в своих речах, недооценил этих оборванцев? Или ты не веришь в наших богов? А в кого же тогда? Для чего тебе сотни организованных вооруженных людей в столице, в городе, который никогда не дрожал от страха и не паниковал, какой бы враг ни угрожал ему?
Мы ответим за тебя. Тебе не нравятся наши боги, всегда хранившие нас. Ты хочешь, чтобы их забыли, а поклонялись неизвестно чему, о коем ты начитался из гнилых иудейских писаний. Ты хочешь повести этих людей на нас, денно и нощно радеющего о сохранении нашей веры. Ты хочешь, чтобы в Вавилоне жил не наш народ, а вонючие иудеи, которые не едят свиней, зато жрут саранчу... Молчать! Ты - предатель! Стража! Взять его! (Как только я пришел к власти, я велел вывести из подчинения военного советника всю дворцовую стражу. Hа них я могу положиться.)
– Ты слепец, безумец!..
– его слова оборвались воплем, когда стража заставила его замолчать. В зале висела тишина. Казалось, они боялись даже дышать.
Я произнес:
– Мы скорбим, что наш великий народ породил этого подлеца. И закрыл глаза. Так легче всего было скрыть ликование, наполнившее меня. Она придвинулась ближе, взяла меня за руку. Скорбящая царица успокаивает царя. Hо я знаю, что она, понимая все, разделяет со мной мой триумф. Теперь сорняк остался без корня. Со временем займемся иудеями, чтобы эта муть не могла возникнуть в другой голове. А корень выбрасывать не стоит. Hет. Еще одна маленькая хитрость: не надо плодить мучеников, народ их любит. Hо это все потом, а теперь я открываю глаза. Я спокоен. Бог вернулся в мир и глядит на своих поклонников.