Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

Быстролетов Дмитрий Александрович

В общем, это была трудная жизнь в гуще одичалой вольницы, но ко всему человек привыкает, и я тоже привык к своей сырой койке около трюмной перегородки (кок по традиции занимает в кубрике самое плохое место), к своему морскому уюту. Я спал голым, и крысы бегали через меня из-под пола в трюм и обратно, и блаженно засыпал только тогда, когда чувствовал, как по моему животу волочатся скользкие холодные хвосты.

«Преподобный Сергий» перевозил греков и армян, спасавшихся от наступавшей армии турецких националистов: их ожидала резня. Обычно мы шли вдоль берега, в бинокли высматривая горящие деревни — признак фронта, двигавшегося с востока на запад. Обезумевшие от страха беженцы были для хозяев судна выгодным товаром — они не торговались, а норм посадки не существовало: капитан набивал

людей в трюм и на палубу, как скот, или, вернее, как бочки или мешки, друг на друга, и затем они сами отдавали за спасение все, что имели. Это было разбойничье судно.

Мне вспоминаются анатолийские черные скалы и зеленая холодная вода между ними. Помню ползущих вниз, к воде, женщин с детьми и мужчин с узлами. Вот шлюпка забита до отказа… С невероятными усилиями мы отваливаем под звериный вой оставшихся, обреченных на смерть… Мелькают искаженные лица… Поднятые к небу кулаки… Те, кто посильнее, прыгают в воду и вплавь догоняют шлюпку, одной рукой цепляясь за борт, а другой подгребая для того, чтобы не оторваться и не утонуть: они болтаются за бортом между нашими веслами, захлебываясь и протягивая кошельки. Но их слишком много — сейчас лодка перевернется… «Отцепляй всех!» — командует капитан. Гребцы поднимают весла и начинают бить плывущих по головам. Одна черная голова скрывается в воде, за ней вторая, третья. Люди в шлюпке крестятся от радости: спасены! Лодка не перевернется! Вот за бортом осталась только одна молодая женщина. Я вижу ее лицо, оно на расстоянии протянутой руки. Ах, какое лицо… какие глаза… Женщина втискивает нам через борт своего грудного младенца и смотрит на него, держась за качающийся борт тонкими пальцами. Час назад они были загорелыми. Теперь кажутся от холода синими… Молодой матрос Коча, крымский татарин, бьет ее ребром весла по пальцам. Она держится и, не отрываясь, смотрит на ребенка… Коча бьет сильнее… Кости пальцев трещат… Женщина улыбается ребенку и медленно уходит под воду… Я гребу и вижу в прозрачной воде синие волосы… Они вьются над голубым лицом, как змеи… Она еще улыбается и смотрит на меня из-под воды… Потом ничего не видно… Только светлое пятно… Рядом темное… И ничего уже нет…

Только дым, застилающий небо… Чайки… Ветер…

Все, что я видел, откладывалось в памяти, не доходя до сознания, — было некогда думать, не хватало передышки. Когда позднее я ее получил, то впечатления нахлынули такой могучей волной, что захлестнули меня, и первый раз в жизни я сошел с ума. Разве я виноват, что видел все это?

— Не знаю! — помолчав ответила Анечка. — продолжай. Время идет. Но ты, все-таки, страшный человек.

— Осенью двадцатого года наши проходимцы в котелках решили к сверхприбыльным операциям по вывозу беженцев добавить еще одну статью дохода — спекуляцию краденым: ведь людей мы возили от прифронтовой полосы в Константинополь, а оттуда шли порожняком. И хозяева нашли новый источник обогащения: через французских интендантов греческой армии, сражавшейся в Анатолии против турецких националистов за чужие интересы, им удалось наладили кражу баночек с чаем и сахаром — ценного груза для осени и военной обстановки, потому что люди, ночующие на земле под дождем, утром хотят согреться и за ценой не постоят.

В первый раз с таким грузом наше разбойничье суденышко вышло в море в сентябре и стало прокрадываться на восток. Нашли подходящий порт, отгрузили коробки с банками и приняли на борт людей — на этот раз они оказались бездомными турками, бегущими в столицу ради заработка из разоренных войной районов.

В тот вечер барометр резко упал, но капитан спешил — ведь эту ораву надо было чем-то кормить. Перед закатом море стало как масленое, и все кругом — вода и небо — слилось в одну желтую шелковую пелену. Казалось, что мир умер, и в страшной тишине слышалось только хлопанье нашего мотора, последнего мотора на свете. Вдруг по горизонту протянулась черная нить. Минут через пять она превратилась в узкую полосу, еще через пять в широкую гряду черных туч и их отражение в воде: с севера на нас надвигался неожиданной силы шторм. Когда туча закрыла полнеба, уже можно было различить завихрения медно-коричневых и синих туч и кипящую под ними черную воду. Потом свет померк и началось светопреставление.

С криком «Алла! Алла!» турки навалом посыпались в трюм, который мы прикрыли досками и брезентом; на палубе случайно остались двое, которых смыло в ту же ночь. Волны пошли через борт, все выше и выше. Рев воды заглушал наши крики. Часов через десять вал поднял мою кухню и ударил ею о переднюю мачту, а другой вал поднял уборную и навалил ее на заднюю. Мачты переломились и скрылись за бортом в светящейся голубой пене. В непроглядной тьме мы бегали на четвереньках по палубе и рубили ванты и парусные снасти, чтобы поскорей освободить корабль от крена: в течение нескольких минут казалось, что судно перевернется. Потом Женька полез за борт рубить бушприт, а я держал веревку, которой он был обмотан, предварительно накрутив ее на барабан и якорные цепи. Часов через двадцать удалось отклепать якорные цепи и освободиться от якорей. Судно, превратившееся в деревянную коробку, набитую людьми, понеслось по воле волн. Мы стали ждать скорой гибели на прибрежных скалах, но ветер переменился, и нас понесло на запад. Приоткрыв доски, мы заглянули в трюм: из темноты несся звериный вой и крики «Су! Су!».

Су — по-турецки вода, людей заливало, и мы начали качать воду ручной помпой (мотор давно залило водой, машина не работала). Без пищи и питьевой воды мы боролись за жизнь уже часов пятьдесят, а кругом было все то же — высокие, как горы, валы. Они надвигались, мы видели высоко над собой пенящийся, светящийся во мраке гребень. «Все! Конец!» — думал каждый. Но вал поднимал нашу коробку на себя, и только через палубу с клокотанием и грохотом перекатывалась пена гребня; потом суденышко скользило в пропасть и оказывалось перед новой надвигающейся водяной горой.

К концу третьих суток мощное течение втянуло нас в Босфор. Мы открыли трюм, ошвартовались у первой же босфорской пристани, кажется, в Румели Гиссаре. Пассажиры разбежались, а мы, выпив по две кружки воды, повалились спать и не просыпались сутки — до следующего вечера.

В константинопольской каботажной пристани Сели-базар нас посетили проходимцы в котелках. Они не спустились по трапу на то, что осталось от хищной быстроходной шхуны.

— Немедленно поставить мачты и паруса и марш в море! — по-французски крикнул нам с набережной один из них.

— А обшивка корпуса? А палуба? Судно стало дырявым решетом! При следующей непогоде оно распадется на куски!

— Повторяем, делайте, что приказано, и марш в море — нам надо использовать выгодное торговое положение — войну.

— Да, но…

— Кто не согласен — выходи на берег с вещами! В городе сто пятьдесят тысяч русских и триста-четыреста тысяч анатолийских беженцев! Рабочих рук хватает!

Отчетливо помню, как мы стояли, сверля друг друга глазами: команда на палубе искалеченного морем судна и те, толстенькие в котелках, на берегу.

— С-с-собаки! — рычим мы на разных языках.

— Ну? — посмеивались они. — Думайте скорее: здесь холодно торчать на ветру!

И мы понуро разошлись по рабочим местам: выгонят с этой работы — другую ни за что не найдешь.

Это был предметный урок политграмоты. Так жизнь вколачивала в меня первые, и страстные, политические убеждения.

Черное небо и белые гребни волн насколько хватает глаз: ноябрь — штормовой месяц. Наскоро отремонтированный силами команды «Преподобный Сергий» опять по-разбойничьи крался на восток. Он похож на тот, что разбойничал здесь уже не раз, но это не он: это только его внешний двойник, дырявая калоша вместо узкого и быстрого пиратского корабля, похожего не то на яхту, не то на истребитель.

И люди на нем не те. Вот сквозь тучи холодных брызг и пены они смотрят в хмурую даль, суровые красномордые люди, в грубых непромокаемых куртках и теплых вязаных колпаках. Они молчат. Губы, белые от морской соли и ветра, у всех плотно сжаты. Брови насуплены. В их сердцах бушует злоба. На палубе тихо. Лишь неумолкаемо стучит помпа — вахтенный откачивает из трюма воду.

Над судном нависла невидимая туча непредвиденных поворотов судьбы.

Никто не знает, что это последний рейс под французским флагом, и скоро, очень скоро на мачте победно взовьется другой флаг.