Пир у золотого линя
Шрифт:
Когда опасность заглядывает прямо в лицо, рыбаки с трудом держат себя в руках. А женщины и вовсе теряются. Носятся, как угорелые, и орут, ломают руки.
Отец мой старается виду не подавать, но нам с матерью все равно ясно, что ему не по себе. Пока вода была подальше от избы, он еще надеялся. Но вот вода взревела, приближаясь к порогу, залила весь двор. Отец подгоняет, а мы и так торопимся — хватаем сети, постель, одежду, съестные припасы и грузим все в лодку. Последними садимся сами и гребем к более возвышенному месту. Странно выглядит наша деревня. Там, где всегда ходили люди, теперь,
Уложив в лодку скарб, усадив детей, подплыл к нам Пранайтис. Костукас, выскочив на сухое, подбегает ко мне.
— Вот здорово, — тихонько шепчет он мне.
От удивления я даже рот раскрываю. Все стонут, причитают, а ему — здорово.
— В голове у тебя помешалось.
— Эх, если бы еще лед полез, поглядел бы ты, что бы тут творилось!
Нет, с Костукасом не договоришься. У него все не как у людей!
— Будет тебе лед, когда без дома останешься.
Возле наших лодок останавливает свой челнок и Юшка.
— Унесет водица, братики, мою скворешню, — сокрушается он.
Общая опасность сближает рыбаков, и все теперь думают, как помочь Юшке. Даже Пранайтис, сдвинув шапку на затылок, что-то обмозговывает.
— Давайте возьмем трос и обвяжем, — предлагает он. — Тогда, хоть и смоет, да не унесет.
Рыбаки находят толстый металлический трос и плывут с ним к избенке Юшки. Однако не так-то легко обвязать затопленную избушку. Рыбаки покрикивают друг на друга, злятся, ссорятся. Наконец все же удается обвязать домик чуть пониже крыши и прицепить конец троса к стволу старого клена.
День тянется на редкость медленно… Вода разливается еще шире, но лед не двигается. Река стоит, тихонько бормоча. Ночь наступает такая же темная, как вчерашняя, полная тревог. Не спится. Малышей матери укачивают, а сами не отходят от мужей. Те садятся в лодки и, не слушая уговоров жен, плывут к своим жилищам.
После полуночи лед поддается. И хотя все скрыто тьмой, нарастающий гул, треск ломаемых изгородей, а может, и домов студит кровь в жилах.
— Отец где? Где же он? — мечется по берегу, обращаясь не то ко мне, не то к себе самой, мать. Я пытаюсь хоть что-нибудь разглядеть в темноте, но ничего не видно.
— Отец, Юозас! — кричит, не в силах терпеть, мама и размахивает фонарем.
Никто не откликается. Мать снова зовет, но ее голос теряется в общем шуме.
К нашему клочку суши приплывает лодка. Мы кидаемся к ней.
— Должно быть, дома вдребезги разнесло, — зловещим голосом произносит Пранайтис.
Известие страшное, но мы с матерью сейчас думаем только об отце. Где он? И вдруг:
— На по…мо…щь! По…мо…ги…те…! — голос жуткий, голос обреченного.
Мать вскрикивает и роняет фонарь. Мне вдруг показалось, что меня так и ударили под коленки. Ноги не держат. Но вот приближается какая-то лодка… Отец! Жив-здоров!
— Кто кричал? — приходя в себя, спрашивает мать.
— Юшка. Я-то сообразил, что лед пошел, и говорю: бежать надо, а его от избы не оторвешь…
От отцовских слов всем становится скверно. Я стою и ничего не соображаю. В висках стучит.
— Если лодчонку не перевернет, то выдюжит, — успокаивает нас Пранайтис. Все молчат, а река гонит лед, грозно рыча, унося с собой Юшку…
Первая опасность миновала, люди начинают укладываться на ночлег. Мы с отцом остаемся в лодке. Вода прямо на глазах спадает. Не успеваем оглянуться, как наша лодка уже на суше. Отъезжаем чуть поглубже — опять то же. Так мы добираемся до самой нашей избы. Но и здесь воды самая малость.
— Вот и все. У кого остался дом, завтра сможет перебираться, — говорит отец. — Давай поглядим, кого беда не миновала.
Мы подъезжаем к концу деревни, к жилищу Юшки. Останавливаемся у клена, дальше плыть нельзя. Полоса чистой воды здесь кончается, а за ней толпятся, теснятся, наползают друг на друга льдины. Несколько обломков занесло и сюда, к клену, но тут они застряли у кустов и стоят на одном месте.
— Нет Юшкиной избы, — говорит отец. — Вот тут, к стволу привязали мы трос. Видать, не выдержал.
С дерева раздался тихий стон. Я вздрагиваю. Голос вроде бы знакомый. Но отчего он так слаб, еле слышен?
— Мотеюс, ты?
Ответа нет. Мы слышим, как трещат ветви, и что-то тяжелое сваливается в воду. Мы стремительно кидаемся туда. Отец что-то втаскивает в лодку.
— Мотеюс, да Мотеюс же! — трясет он свою ношу.
Но Юшка едва дышит. Я подползаю к нему и ощупываю мокрую одежду, лицо.
— Дядя, дяденька…
Ни слова не произносит Юшка и тогда, когда мы привозим его к нам в избу. Укладываем его в постель, и он лежит там, словно покойник, не открывая глаз. Руки у него в крови, лицо в ссадинах. Мать пытается влить ему в рот настойку липового цвета, но он так крепко стиснул зубы, что их не разомкнуть.
— Горит весь, будто из печи вынули. Надолго слег. А тут, как нарочно, самая страда подходит. Что делать, а, отец?
Отец машет рукой, словно хочет сказать: «Не время теперь для таких разговоров. Потом».
XIII
Река понемногу отступает, возвращается в свое русло, оставляя на берегу огромные груды льда, обломки деревьев, тину. Деревня начинает жить привычной жизнью.
Люди возвращаются в свои дома, радуются, что паводок больших убытков не наделал. У некоторых лед вышиб окна, свалил заборы, обломал яблоню или сливу. Только Юшкину избенку как метлой смело. Каким чудом спасся Юшка от гибели, никому не известно, так как сам он, наш разговорчивый дядюшка, лежит, и невозможно с ним сговориться. Юшка болеет у нас. Он вздыхает так, что страшно слушать.
А весна выдалась на редкость славная. Вода большая, всюду ширь, приволье. Рыбаки не жмутся друг к дружке, а рыбачат поодиночке.
С отцом мне гораздо хуже рыбачить, чем бывало с Юшкой. На воде он куда злее, чем дома. Мы часто ругаемся, а в злобе отец иной раз и веслом замахнется:
— Уж больно умен стал. Я в твои годы родителям слова сказать не смел, а ты прямо в глаза кроешь.
Часто мы спорим из-за места. Отец думает, что на реке есть места, не пригодные для ловли. Их он всегда боится, как огня. Всякий раз, когда мы оказываемся примерно в версте от деревни, он говорит: