Пирожок с человечиной
Шрифт:
Все были молоды. В меру плутоваты и в меру простодушны. Не семи пядей во лбу и не богомольцы-праведники.
Объединяло их одно: принадлежность к новому поколению и здоровье.
Костя думал и нервно тянулся пожевать. Но есть харчихины пирожки он больше не мог. Зуб от удара каблуком еще шатался и начинку, даже мягкую, не брал. Пережевывать одной стороной раздражало. Костя глотал чай.
Главное побуждение потрошителя – если не психопатия, то деньги. Убийца один у всех шести. Корысть,
Психопаты на этаже есть. Тихий Митя и крутой Егор.
А вот жить хорошо охота не только психопатам.
Могли ограбить. Нищие польстились бы и на гроши.
Могли найтись дельцы – торговцы человеческими органами.
Могли фанатики из секты ради новых адептов принести кровавые жертвы.
Всё это было реальностью. Кто реалист, тот и жил, пусть он фантастический циник, монстр, мясник.
Кто мечтатель – деградировал. Жиринский делал вид, что ученый, а сам от отчаяния набивал кишки.
Кто же был этим самым «реалистом»?
Впечатление, что здесь – вся мировая грязь помоек, овощехранилищ, подвалов часовен и пепелищ пришоссейных пикников.
Трудно дышалось одним воздухом со скотом. Все стало отвратительным. Костя не писал, не читал, не гулял, не ел. Слушал беседу священника по радио, в остальное время лежал, прикрыв глаза почтенными «Известиями». Однажды, разлепив одно веко, машинально прочел заметку, как журналистка изловила маньяка, насиловавшего женщин: караулила в парке и выследила.
Парка в Митино не имелось, имелся лес за кладбищем. Но Костя жил среди людей. Сбежать им было некуда. Косте – было куда. Но он – не Иуда.
20
МЕТЕОЧУВСТВИТЕЛЪНОСТЪ
Костя собрался выяснить, что за тхеквондо у «докторов».
Но, пока раздумывал и решался, его потянуло к воскресшему Жиринскому.
Жирный не представлял опасности. Был беспомощный, наркотически, зависимый от еды, но смотрел понимающе. С ним хотелось говорить.
И потом харчихины слова о «черной мясе» свербили Касаткина. А ведь Жирный был спецом по старине. И любил он древних психов, будто жил не в трудовом Митино, а в праздном Риме.
– Не ходи, – сказала Катя.
– Почему?
– Он ненормальный.
– А кто нормальный? – сказал Костя и вышел.
Жирный, как всегда, сидел дома, но похудел.
Его толщина странно зависела от внешней атмосферы. Стоило случиться несчастью – Лёва разбухал. Все хорошо – истощался.
Эта, так сказать, метеочувствительность была, конечно, психопатского происхождения. Она напоминала истерию со стигматами. Стигматы у истериков, как известно, даже кровоточили, будто действительно от гвоздей.
Бобыль оказался чутче газет и барометра.
С этой осени до зимы, по мере исчезновения людей, Жиринский раздувался и раздувался, и стал как насосавшийся клоп.
Костя помнил, что недавно, когда пили чай у Беленького, Жирный еле влез в дверь, выставив вперед руки.
В трагическое воскресенье он чуть не задохнулся от блинов. Поправившись, похудел.
Жиринский тыкал в компьютерные клавиши, сидя боком к двери. В профиль видно было, как обвисли живот и зад, хотя с новой тревогой о пропавшем Ушинском они стали уже припухать. Оклемался, видимо, после больницы.
Пол был липкий, потолок в подтеках, но книги покрывали стены аккуратно и сплошь. Корешки – и старые твердые, и новые мягкие.
– Все сидите? – сказал Костя.
– Почему сижу. И хожу. Гуляю.
– Один?
– А с кем же еще? – очки жутко блеснули. – С Поволяйкой, что ли?
– Не боитесь?
– Чего?
– Последних событий.
– Не боюсь.
– Вы крутой?
– Не ерничайте, Костя. Кому я нужен?
– А Ваняев с Петраковым, а Маша с Дашей – кому?
– Кому-кому. Нет, Костя, из меня только клей варить. На мясо я не гожусь.
– При чем здесь мясо? Сами ж говорили – чеченцы.
– Чеченцам нужна рабсила. А тут мертвечина, причем обрезки.
Он отодвинул свой ноутбук и положил на стол все десять пухлых пальчиков, словно говорил: вот он я весь.
– Но зачем?
– У каждого свои сласти, – сказал Жиринский и отвернул лицо.
– Знать бы эти сласти, можно было б схватить за руку.
– Зачем? У вас свое мясо, и тоже с наваром. Он подпер лицо руками и теперь косился на Касаткина сквозь раздвинутые пальцы. Глаз не видать.
– Харчиха говорила, что это школьные тхеквондисты устраивают черные мессы. Что думаете, Лёва?
– А ничего, – сказал он, глядя на миску на краю стола. – Есть будете?
– Не-а. У меня зуб.
– Давайте.
Он снял тарелку с миски. В миске были беляши и булочки. Рядом стояли стакан, термос, варенье и банка кофе.
Жирный дал Косте стакан и взял себе термосный стаканчик и булочку. Налил. Макнул половину булки и откусил.
– Так что за месса, Лёва?
– Это не ко мне. У меня в древнем мире – пир.
– А в новом?
– Новый – не моя тема.
– Не ваша, а вон у вас Канты с Фрейдами.
– Канты ни при чем. Они приличные, молились.
– А неприличные что делали?
– Ну, ставили на четвереньки голую бабу. На ней, с вашего позволения, – дары… Да нет, Костя. В наше время, христиане…
– Эти – «доктора».
– Ну, все равно, люди, белые,
– «Черные». И шефы – японцы. Лёва взял беляш.
– По-вашему, Костя, виноват ритуал?
– А что? Овец взяли упитанных. И красавчик Антон пропал.