Пирожок с человечиной
Шрифт:
Уходя, он чмокнул ее.
Нинкины щеки, прежде шероховатые, стали теперь гладкие-гладкие. Стараясь нравиться Косте, она мылась, наверно, нечеловеческим мылом. Таких нежных щек он не целовал никогда. Что это за косметика, спросить Костя не смел. Вспомнил только, что в Освенциме из людей варили очень дорогое мыло для дам. Костя чмокнул Нинку для проверки в другую щеку. Потрясающе! Ее кожа была нежней нежного. Казалось, целовали не его губы, а ее щека. А может, и не мыло, а надежда умягчила наждачку. Это было другое лицо.
У Кости
От нетерпения он подкатил к магазину пораньше и до закрытия стоял в «Хоэтоварах». Лежали продукты, видимо, гаврилинского производства – канцелярский клей, свечи и мыло, хозяйственное и детское.
Костя купил детское и, вернувшись в машину, в оставшееся время изучил вдавленные в мыло буквы. На коричневатом боку стояло: «ТОО Гавмыло». Пахло Нинкой.
Значит, вот где сбыт у сериковской артели. Что ж, нормально.
В пять минут седьмого Костя вышел из машины и дернул магазинную дверь. Закрыто. Левая овощная витрина светилась. Он глянул в стекла.
Нинка, в своем белом продавщицком кокошнике в волосах и рабочем халате, сидела на подоконнике, спиной к окну. За прилавком справа – вторая продавщица, Зоя, мамаша погибшего пэтэушника, за другим прилавком, напротив окна, – Кучин с бланками.
Костя тихонько стукнул ногтем по стеклу. Первыми подняли головы Кучин с Зоей. Глядя на них, оглянулась Нинка. Костя мигнул. Но Нинка отмахнулась и опять повернулась спиной. Костя опять стукнул. Нинка нехотя обернула гладкую щечку, глянула зло и махнула уже с силой, дескать, пшел вон. Костя, не поверив, повторил ее жест и, четко артикулируя, спросил: «Совсем?» Нинка кивнула и отвернулась окончательно.
Снова подняли головы Кучин с Петраковой. Петракова хоть и была хмурая, но улыбнулась. Кучин вежливо раздвинул губы, поднял ладонь и приветственно пошевелил пальцами.
Костя сел в машину и поехал к дому. «Тоже мне, фрукты, – мысленно злился он. – Одна капуста на уме». Универсам в воскресенье тоже закрылся рано, народ разошелся по домам, вокруг никого не было.
Костя приткнул машину у подъезда, огляделся и вернулся к магазину. Свет в витрине троица притушила и переместилась в заднюю служебку. Костя пошел к церкви. Кажется, все ушли. Дверь заперта.
«Еще один фрукт», – процедил Костя. Он зашел сбоку – из боковой дверки пробивался слабый свет. Щеколда с замком были с совхозных времен. Два шурупчика от петли поддались ножевой отвертке-звездочке. Сперва с трудом, потом сразу выскочили. На лестнице вниз как рельсы лежали два лага и горела пятнадцативаттная лампочка. Костя спустился в подвал. Запах гнили, в храме ощутимый слегка, здесь шибал в нос. Стояло десятка два контейнеров, набитых капустой. В крайнем, сверху в углу, один кочан был странный. Беловатый с синевой.
Костя присмотрелся, не веря. Между кочанами лежала человеческая голова, лицом вдавленная в контейнерную решетку.
Костя судорожно вдохнул и шагнул ближе.
Мертвое лицо выглядело нормальным, спящим, грустным. Красивые усики легко узнавались. Это был Антон Ушинский, верней, остаток его. Голову снизу и сбоку обложили кочаны. Отставший капустный лист прикрывал, как шапочка-сванка, макушку.
Костя постоял секунд тридцать и упал.
24
СПАСЕНИЕ УТОПАЮЩЕГО В ДЕРЬМЕ – СОЛОМИНКА РАССУЖДЕНИЯ
Что случилось дальше, можно было предвидеть.
Как в тот вечер он дошел до дома и вызвал милицию, Костя не помнил. Чем занимался на другой день, в понедельник, тоже. Впрочем, ничем. После всех осенне-зимних бурь нервы художественной натуры отказали. Наступил обыкновенный шок.
Костя лежал, смотрел в потолок и не отзывался. Катя подходила иногда с мисочкой жидкой каши и вливала ложку ему в рот, но струйка выливалась обратно.
Пришла Мира Львовна, оттянула Косте веки, посмотрела, ласково ущипнула за щеку и сказала Кате:
– Ничего, киска, страшного. Очнется, пусть пьет боягышник.
Очнулся он на третий день, в среду под вечер, когда в дверь поскреблись.
– Кыся! – прохрипел кто-то.
– Меня, что ль? – удивилась Катя и пошла открыть.
– Меня, – сказал Костя.
Катя открыла. В щелку между ней и дверью мелькнула красная кофточка.
– Нюра… – сказала Катя, но Поволяйка кинулась наутек.
Отлежавшись, Костя ожил сверх меры. Свежая голова заработала как никогда. Но есть он все равно не мог и голода не чувствовал. Как йог, сжевывал раз в день орех и кружок лимона. А в общем, жил на очень сладком чае.
Какого черта он поехал в митинскую глушь? Сидел бы в Доме на набережной, смотрел бы на Кремль. Прав он был тогда, сказав Кате: «У меня – гадюшник, а у тебя – свинарник».
Все было погано. Люди ненавидели его, газеты оплевывали, ближние избегали. Катя из-за него лишилась работы, Нина страдала. Поволяйка стала отвратна пьяным кокетством. И, хуже всего, в его жизнь вошел криминал.
Костя спасался, рассуждая. Только тогда он переставал бредить жутким видением в овощном контейнере.
Сидел он один. Катя где-то бесцельно слонялась, делая вид, что взялась за хозяйство.
В коридоре стало непривычно тихо.
Шумная Мира челночила из больницы в ЛЭК, Бобкова крутилась в домуправлении, Ушинская и Кисюха со страху бежали ни свет ни заря – Ольга в школу, Кисюха по магазинам.
Выпечкой больше не пахло. Харчиха собралась уехать к сястре.
Костя заглянул к ней проститься и помириться.
Она укладывала вещи. Круглое лицо опало, резко обозначились морщины. Сама была бледная, впервые без фартука, в лучшей своей сиреневой кофте с презентации. У Кости сжалось сердце.