Писатели, пишите!
Шрифт:
— Ох, отец… Какая же все это скучища и тягомотина… И вот так — каждый день. И что, теперь мне до конца жизни — так? Постоянные поездки, грязные ночлеги, умывание в реке, сельские девки, пересчет товара, недоверие ко всем, контроль и учет, учет и контроль… И все зачем? Затем, чтобы приехать домой, переночевать там — и снова в путь? Как же это скучно и неинтересно… Вот жить бы, как вчерашний наш трактирщик, на пересечении дорог в своем трактире. Встречать проезжающих, слушать рассказы, знать все и обо всех, писать книгу о приключениях со слов путешественников, завести себе жену, детей кучу, ходить с ними в лес по грибы и ягоды…
…
— Джек, тудыть твою
— А-а-а, — вскочил Джек на своем топчане, получив по мягкому месту розгой. Отец у него раньше служил в армии, дослужился до сержанта. После отставки на накопленные деньги купил трактир. А вот повадки у него остались сержантские. Розги, палки, беспрекословное выполнение приказов… Зато его трактир славился по всей округе своей чистотой и вкусными обедами. И на пиво никто не жаловался.
— Больно, па! — Джек почесался. — Слышу я, уже слышу!
— Так будет еще больнее! Ты что, забывать стал свои обязанности? Точно, сожгу все твои книги — один вред от них. Быстро умываться, бегом — и за дело! Проследишь за уборкой, поглядишь, как там помыли посуду, отберешь у крестьян пару овец на жаркое, да чтобы не так, как вчера, а посвежее, помоложе выбирай, чтобы ребрышки после жарки были мягкие и сочные! Потом сходишь с Михой на рынок, принесете овощей и зелени. Потом посчитай, что у нас там с вином и пивом. Потом рассчитайся со сторожем — он уже полчаса ждет у кассы. Потом сходи на конюшню — чтобы было там чисто и солома свежая. Потом начисть до блеска краны, потом обновить надо вывеску, потом…
— Ох, па… Уже иду, — совершенно убитым тоном прервал Джек отца. — Но все-таки, как же это скучно — каждый день одно и то же. С самого, извиняюсь, с ранья. И до самой, так ее, ночи. А то и до утра… Голова уже не варит. В глазах все двоится и плывет, хоть и не пил совсем. Ни тебе почитать, ни посидеть минутку. Даже на любовь времени не остается. Изо дня в день, изо дня в день… Такая скучища и тягомотина. Вон, даже простому крестьянину, хоть и тому же Питеру, что пил пиво вчера до ночи — ему в сто раз легче и интереснее жить. У него есть свои четыре времени года, и со сменой времен меняется жизнь, у него есть свое поле, есть природа вокруг, есть урожай… А у нас — ох, такая скучища!
…
— Ах! — вскочил, отплевываясь, Питер с сундука, на котором спал. — Ты что, батя, охренел?
— Я — охренел? Это я — охренел? Вот сейчас возьму грабли, да поломаю о твою спину, бездельник! Солнце уже встает, а ты еще спишь? Какой ты, к чертям собачьим, крестьянин? Ты пьяница беспутный, забывший свои обязанности перед семьей и перед богом!
— Да какой пьяница-то… Одна кружка пива раз в неделю…
— Вот именно! Каждую неделю — что это, если не пьяница? А нам сегодня травы косить — вот квитанция от лесника, по опушкам разрешено. Нам сегодня после этого надо еще успеть вернуться и накормить-напоить всю скотину. Днем-то она попасется в общинном стаде, а вот вечером и перед ночью… Значит, надо кормов задать. Коров подоить всех — мамка одна не справится. Приготовить к утру товар для рынка и то, что отвезем в замок за защиту. А там уже и время будет бороновать, а потом…
— Вот же, угораздило крестьянским сыном родиться, — бурчал Питер, собираясь. Хотя, что там было собираться? Подпоясал рубаху, в которой спал, повесил на плечо холщовую суму, в которую кинул луковицу да кусок хлеба, и выскочил за отцом на улицу.
— Ну, и где твое солнце?
— Я не сказал, что оно встало. Я сказал, что оно встает. Вон там, видишь, край неба уже посветлел?
— Черт-черт-черт…
— Не чертыхайся!
— Как же мне надоела эта идиотская жизнь! Этот, так его, повседневный идиотизм сельской жизни, как говорят в книжках умные люди…
— А кто их кормит, этих умных людей? Мы! Что они без нас? Они же сдохнут все, если не мы. Да на нас вся земля держится, понял?
— Это мне ясно… С детства знаю, заучил… Но как же это скучно, батя! Какая же это скучища год за годом, месяц за месяцем, день за днем делать одно и то же. Встречать рассветы в полях. Зимой перебиваться мелкими заработками. Летом не спать почти. Осенью жениться, плодить новых крестьян. И опять — поля, вонючая дурная скотина, навоз, мозоли на руках… И пустая голова на плечах. Совсем пустая, понимаешь? Остановиться и задуматься некогда. А ведь есть такие люди — писатели. Они, знаешь, пишут книги, описывают разные страны и континенты, приключения всякие. А еще можно сказки писать про рыцарей, про драконов, про принцесс и пастухов… Сидишь, в окошко смотришь, и пишешь сказку — представляешь?
…
— Какая же все это скучища и тягомотина! — вскричал резким козлиным голосом писатель, бросая в темный и пыльный угол перо. — Как же мне все это надоело! Выдумывать, вживаться, мучиться, сидеть каждый день до твердых мозолей на заднице, до головной боли, до полного облысения, писать всю эту муру, которая по большому счету никому не нужна… Кто это все читает, кроме нескольких умников? Эх… Вот ведь, некоторые — подвиги совершают, девиц освобождают, драконов бьют, разбойников разгоняют… Или ходят с караванами… Или кормят народ в трактирах на перекрестках дорог… Или просто пашут землю. Да, просто пашут землю, собирают урожай, кормят нас всех… И все их знают, любят, уважают… Не то, что меня. Ну, кому я нужен со своими сказками-рассказками? Что это за жизнь такая? Каждый день, каждый божий день — за стол. И как приговоренный пожизненно, как прикованный, как настоящий раб на галерах: писать, писать, писать, писать… Ох… Скучища. Скучища и тягомотина. Нет в жизни счастья…
Смерть фантастам!
— Вы, как человек высокой культуры, интеллигент, если можно так выразиться, должны понимать, что бывают и ошибки. Даже у нас бывают ошибки, даже у нас, да. Но бывает, что и никаких ошибок на самом-то деле, а все по делу, понимаете?
Свет бил в глаза, но отвернуться было нельзя. В прошлый раз… И в позапрошлый, кстати, тоже… И еще несколько раз… Сколько, кстати? Хотя, какое это имеет значение? Его здесь били. Откровенно и грубо избивали. Руками, резиновыми дубинками, однажды ударили даже стулом, выдернув его из-под Виктора Семеновича. И ведь совершенно ни за что — просто прикрыл на мгновение глаза, отвернулся от слепящего жаркого света. А они — сразу бить. Хорошо, хоть не сломали ничего. Но — больно!
Поэтому Виктор Семенович Илловайский, известный писатель-фантаст, сидел сейчас очень прямо и смотрел прямо перед собой, даже не поднимая руку, чтобы стереть выступающие на глазах слезы. А из-за лампы, из темноты, звучал мягкий и даже какой-то укоряющий голос:
— Вот вы сейчас, наверное, ругаете наших ребятишек. А ведь они ни в чем не виноваты перед вами. Вот совершенно же ни в чем. Они, может, на вас даже больше обижены, чем вы на них. Понимаете, о чем я?
Нет, Виктор Семенович не понимал. Он не понимал, как можно его, заслуженного писателя, бить прямо по лицу и по голове, наступать на руки сапогами и смеяться в ответ на его крик. Но ведь больно!