Писательский Клуб
Шрифт:
— Да, а теперь посмотрите — кто вы и кто я. — Помедлил и разъяснил: — Говно!..
Марков смутился, зарделся — не нашелся враз.
Живущие в Переделкине могли тогда (да и сейчас, кажется, это сохранилось), оплатив обед, столоваться в Доме творчества. Нилин поступал именно так. А после обеда еще оставался поболтать — в Доме или около него. Пообщаться.
Приезжий прозаик поведал с восторгом мне и еще многим, что Павел Филиппович прочел его повесть в журнале, очень хвалил и обещал подарить свою книгу. Сегодня принесет!
Нилин,
Выходим вечером с Инной на освещенное зимнее крыльцо. Там Павел Филиппович в своем старом потертом пальто. Спрашивает: на прогулку? Инна отвечает, что идем в гости к Кавериным. Нилин оживляется, просит передать привет и добавляет, что, мол, Лидия-то Николаевна прекрасный писатель, очень он ее ценит. Особенно ее книгу о Миклухо-Маклае. А Вениамину-то Александровичу до нее, конечно, далеко. Так что привет передавайте…
У меня с ним, как у многих с ним, установилась своя, автономная система отношений. Определенного дружелюбия и одновременно — пикирования.
Гуляем в Дубултах по берегу. Он вдруг интересуется, читал ли я «Василия Теркина». А вот он не читал.
— Да бросьте, Павел Филиппович, не верю.
Он начинает божиться, уверяет, что времени совершенно нет, работает по двенадцать часов, руки не доходят. А вот некоторые говорят, что хорошо. И он хочет посоветоваться со мной, стоит ли ему читать…
— Павел Филиппович, я же сказал: не верю. Как Станиславский говорил актерам…
Он продолжает стоять на своем и объясняет это тем, что, хорошо зная Сашку Твардовского, сомневается, чтобы он мог написать стоящую вещь.
— А стихи его знаете?
— Читал когда-то немного. Не понравились.
— Хотите я вам прочту?
Он хочет, и я читаю:
Из записной потертой книжки Две строчки о бойце — парнишке, Что был в сороковом году Убит в Финляндии на льду…Он благодарит меня, говорит, что я его убедил и что он очень рад за Сашку.
Что же с ним происходило? Это был человек, влюбленный в литературу, очень честный. И он долго не мог выбиться.
Правда, до войны появился фильм «Большая жизнь» — по его сценарию. В основу, кажется, была положена часть его романа. Успех был грандиозный. Вся страна повторяла реплики Алейникова и Андреева. И вся слава досталась тоже им. Что ж, их актерские работы были выше всяких похвал. Но играли-то они его текст. Их линия была прекрасно прописана. Впрочем, он ведь получил Сталинскую премию I степени.
А остальное в картине? Я как-то в момент обмена легкими ударами (не боксерскими, а скорее из настольного тенниса) спросил:
— Павел Филиппович,
Он усмехнулся и ничего не ответил…
А сразу после войны вышла вторая серия «Большой жизни», и тут же на нее обрушилось постановление ЦК. И Нилин был отброшен назад, хотя бы в представлении начальства. И опять — что ни напишет, отзывчивая критика его прикладывает, даже как-то походя, небрежно. Помню, о его романе «Поездка в Москву» так — обидно — писали.
А он все работал, и что самое удивительное: ощущал себя большим писателем. Эдакий выработался у него иммунитет, что ли. Но все равно не мог до конца расковаться, хотя и стремился к этому.
И вот во времена всеобщего подъема, или, как было сказано — оттепели, он неожиданно выдал две повести: «Испытательный срок» и «Жестокость» — об уездном угрозыске, послереволюционных временах в Сибири.
Это был новый Нилин, и письмо было другое. «Жестокость» — вещь пронзительная, тревожная, задевающая. И само это безошибочное слово — жестокость— само понятие, очень многое объясняло, определяло в нашей тогдашней и последующей жизни. Теперь это еще очевидней.
И критики появились в литературе другие, и писать они стали по-другому. На Павла Нилина хлынула лавина восторгов и просто похвал. Не было статьи, газеты, журнала, где бы не говорилось о «Жестокости».
Павел Филиппович держался молодцом, лишь слегка розовел от удовольствия.
Но вот ведь какая штука: оглушительный успех оглушил и его. Он еще помнил, как его долго, снисходительно долбали. Многие забыли, но не он.
Он испугался своего успеха. Удача сковала его. Он испытал страх — не удержаться на новом уровне и тем все испортить, повредить своей теперешней репутации.
А между тем его новых вещей уже ждали. «Знамя» проанонсировало повести «Убийство консула» и «Ограбление извозчика». А может быть, наоборот: «Ограбление консула» и «Убийство извозчика». Впрочем, это не имеет значения — повести так и не появились.
Я однажды, лет через двадцать, в момент нашего очередного турнира, произнес мечтательно:
— Что-то давно я не перечитывал «Убийство консула»…
Вижу, как говорят спортсмены: попал. Очко выиграл.
Вот такая у него была, если угодно, трагедия.
Он потом напечатал всего несколько рассказов, но уже иного класса, сугубо беллетристических. И еще написал о белорусском подполье — «Через кладбище». Мы тогда вместе были в Минске на большом писательском совещании, он пошел в партизанский музей и так оказался потрясен, что, когда все уехали, остался и написал повесть. Самое сильное в ней — документальные страницы.
Были мы с ним еще вместе в Польше, в семьдесят седьмом году. Он продолжал держаться, как в пору, когда бывал окружен всеобщим вниманием и интересом, но теперь многие его уже забыли или забывали, и он страдал от этого.