Письма (1856)

Покорно Вас благодарю за «Современник»: я не располагал сегодня обедать у Вас, а приду, чтоб лично поблагодарить, да и повидаться хочется. Статью о себе я третьего дня проглядел у Тургенева: поджигающая к дальнейшему труду, притом в ней так много угадано и объяснено сокровеннейших моих стремлений и надежд!

Вы пишете, что посылаете корректуру, а ее нет: всё равно, ужо сам возьму.

До свидания,

Ваш

Гончаров.

10.

Почтеннейший Виктор Павлович,

прежде всего не знаю, как благодарить Вашего батюшку и Вас за оказанное к моему делу внимание. Не далее как завтра я доставлю черновое письмо с изложением всех обстоятельств дела, а теперь только присовокуплю для Вашего сведения, что племянник мой выдержал (с кандидатскими баллами) экзамены для перехода из одного курса в другой и в Казани был уволен, по прошению, уже из третьего

В ожидании удовольствия видеть Вас примите уверения в моем искреннем уважении и преданности

Иван Гончаров.

17 января

[18]56.

Рассказ сам по себе — ничего бы, да заключение их оттолкнет — с аристократической точки зрения: остановился, скажут, у кабака, и хмельной, — тем, вероятно, всё и покончится: впрочем, я узнаю, показал ли Ковалевский или сам покажу. Другое стихотворение, мне кажется, удобнее первого: чище.

Завтра наверное не знаю, буду ли: долее половины 5-го не ждите.

До свидания,

Ваш Гончаров.

30 января,

1856.

Если бы мои предположения насчет «Записок охотника», высказанные в последнем письме (уж не помню, от которого числа и месяца), оказались неосновательными, то есть что книга не потеряна, не подарена и не обращена Вами окончательно в свою собственность, то не можете ли Вы, прекрасная Елизавета Васильевна, прислать ее ко мне (всё по тому же адресу)? Теперь нигде нельзя достать ее, даже за большие деньги: на днях сам автор хлопотал об этом, по просьбе жены одного министра, но без успеха. Я дал надежду помочь горю, а сам возлагаю упования на Вашу внимательность, аккуратность и поспешность во всех случаях, где дело идет об исполнении желаний Ваших хороших знакомых. Не знаю только, относите ли Вы меня к числу «хороших»?

Здесь всё обстоит благополучно, все здоровы и Вам не кланяются, вероятно, потому, что не знают о моем намерении писать. К молчанию Вашему притерпелись, только Старушка исподтишка, с язвительной кротостью, ропщет по временам, что «писать — писала к Вам, а ответа не удостоена». Я утешаю ее тем, что письмо ее, вероятно, «пошло прежде в Киев», а потом уже воротится в Звенигород. Да Евгения Петровна сокрушается изредка, что Варвара Александровна прекратила с ней совсем переписку.

Вся известная Вам компания бывает нередко в театре да друг у друга. На днях обедали все у Бороздны, по случаю именин дочери, сегодня едут к Штакеншн[ейдерам] на домашний спектакль, послезавтра к гр[афу] Толстому и т. д. Между домами Теплякова и Азаревича разыгрывается какая-то мрачная драма, но без любви: поводом к событию послужило стремление Теплякова задать бал в среду, когда бывают вечера и у Азар[евича], и переманить оттуда к себе какую-то княгиню и какого-то барона. Вчера Старушка, знающая в подробности весь ход дела и действующая в нем в качестве примирительницы, но без успеха, рассказывала мне ряд сцен, одна другой страшнее: отличались все молодые, с одной стороны, дочери Тепл[якова], с другой — Катя М., причем младшая Тепл[якова] обнаружила талант Рашели, ее огненный взгляд, электрическую речь и трагическую худощавость. Образовались на Шестилавочной улице партия Монтекки, у Владимирской (помните мирную Владимирскую и добрый, прекрасный «угол»?) Капулетти. Вот какие потрясающие события волнуют наш мирный круг!

Подумывают о дачах, намереваясь разъехаться на лето — кто куда. Я, может быть, с Стариком и Старушкой поселюсь где-нибудь в окрестностях, если только новая моя должность, на которую я, несомненно, поступлю недели через две, позволит мне удалиться из центра города.

Прощайте, поклонитесь от меня почтительно Вашей маменьке, а если Вы всё еще у Вашей тетушки, то и ей, с миленькой кузиной, и не забудьте искренно преданного Вам

Гончарова.

8 февраля, 1856.

Надеюсь, Вы не откажете мне, почтеннейший друг Александр Васильевич, отобедать в среду, то есть послезавтра (в 41/2 ч.), в кругу добрых приятелей Тургенева, Боткина, Майковых, Краевского etc. etc. Место действия — на заводе, в квартире Языкова. Более всего не пугайтесь мыслию, что это далеко: посредственный извозчик довезет Вас в 221/2 минуты; к вечеру там тоже возниц много, приведут, сколько угодно.

Отказать — и подумать не могите: оскорбите не одного меня, целый собор жаждущих зреть и слышать Вас друзей, в том числе неизменно Вашего

И. Гончарова.

20 февр[аля] [18]56.

Третьего дня принесли мне с почты книгу: благодарю Вас. Я убедился, что Вы способны к поспешности и внимательности, когда дело идет об исполнении желаний Ваших — чуть не сказал — друзей, бывших, спешу добавить. Иначе не смею: Ваше пятимесячное, изредка и неохотно прерываемое молчание убеждает меня, и других тоже, вполне, что мы из числа друзей Ваших выключены. Я держусь того правила, что как бы «несносны» или как бы привлекательны ни были гости, они не помешали бы уделить час утром, вечером, наконец ночью, чтоб написать к «настоящим» друзьям; к «бывшим», напротив, всё помешает, даже погода. Но об этом уже было говорено, и Вам трудно бы было опровергнуть это. — Книгу между тем успели выпросить где-то, потому что я не наверное обещал достать ее, не смея надеяться на Вашу внимательность ко мне. Извините, что потревожил Вас, на минуту вызвал, может быть из чада удовольствий, а почем знать, не счастья ли? Еще больше благодарю за гомеопатическое письмо. Вы заставляете меня веровать и в гомеопатию: такой маленький прием, а как прекрасно действует! Вот третьи сутки и аппетит, и сон хорош, и расположение духа прекрасное; хотя письмо очевидно написано потому только, что Вам казалось неучтиво (оно было бы даже враждебно) послать книгу и не написать ни слова. Письмо, несмотря на краткость и торопливость, с которою писано, так мило; оно — как будто отрывок первого, писанного тотчас после отъезда письма. Вы, должно быть, в самом деле счастливы, оттого и брызнули каплю счастья в другого, постороннего. Это признак добрых душ — поделиться радостью. Мысленно благодарю того или ту, или то, что счастливит Вас. Je ne sais qu'aimer, [1] говорите Вы, — это звучит так хорошо, хотя и не сказано «кого». Блажен верующий… Впрочем, Вы в самом деле созданы так гармонически прекрасно, наружно и внутренне, что я, без всякой arri`ere pens'e [2] , верю в Вашу способность — только любить, прощать, словом, благоволить, но благоволить вообще: горе тому, кто бы возложил упование на Вашу исключительную дружбу. Вы любите друзей, но один друг Вас тяготил бы: Вам бы скучны показались его права. Мне так кажется — не знаю отчего. Даже не умею представить Вас ненавидящей, наконец просто гневной, хотя Вы и уверяли, что однажды швырнули чем-то в Вашу девушку, а на меня один раз, бывши у Старушки, топнули ногой. — Вам, конечно, платят вдвое: мы, например, здешние: на петербургских только слава, что они холодные эгоисты, а редкий день не вспомнят Вас «бывшие» друзья. Вот и третьего дня, у Старушки, зашла речь о Вас (она, лукавая, зная, как я поклоняюсь Вам, взяла мой портрет и поставила рядом с Вашим), я объявил положительно, что прекраснее Вас нет женщины в мире, следовательно, нет нигде: в небесах конечно есть, но то не женщины, а херувимы и серафимы; а я видел женщин в Англии, цариц создания, по словам многих, и, стало быть, мое мнение может быть авторитетным. Объявив это, я чувствовал, что походил на средневековых, осмеянных Сервантесом рыцарей, которые с копьем выходили на арену, предлагая сразиться с тем, кто станет опровергать, что дама его мыслей прекраснее всех. Присутствующие протестовали и призвали на суд одного присутствующего. Этот новый Парис засвидетельствовал, что и он не видал женщины прекраснее Вас. Тут начались толки о том, при каком освещении именно Вы прекрасны и при каком — нет. Я и слушать не стал пустяков. Я убежден в своей идее положительным доказательством: когда мне случается отрезвляться от пустой суеты и материализма, когда толщина (не физическая: я иногда толстею и умом, и духом) проходит, когда я тоньше понимаю и чувствую, когда пробуждается потребность к эстетическим наслаждениям, Вы тотчас являетесь в памяти и четырех месяцев отсутствия Вашего как не бывало! Не влюблен же я в Вас: сохрани Боже, стыд какой! «Ну, любите», — скажут мне: без всякого сомнения. Да кто ж Вас не любит? Это Ваша неотъемлемая заслуга.

Но это всё не то, что я хотел сказать, и если сказал, то, право, нехотя: простите, что отвлекаю Вас от гостиной, от посетителей, может быть от писем. Вы пишете, что на днях собираетесь отвечать на мои два письма, ответьте уж и на это третье. Да правда ли это? На днях: «перед Господом Богом, — сказано в Писании, — тысяща лет — яко един день», а у Вас, может быть, един день — яко тысяща лет: долго же, если так, придется ждать Ваших писем. Но я рад, что Вы еще тут, близко от нас, напишите, долго ли пробудете, — вот для чего. Левицкий на днях пригласил к себе многих литераторов, в том числе и меня, и просил дозволения снять портреты, для спекуляции, кажется: хочет продавать и посылать в Париж тоже, в тамошнюю «Иллюстрацию». Кроме отдельных портретов, он снял группу из шести человек: Островского, Дружинина, гр[афа] Толстого, Тургенева, Григоровича и опять-таки меня. Всё это удалось превосходно: если Вы не отказались от Вашего желания иметь его, я пришлю; если же повторите слова «je ne sais qu' aimer» и вставите между прочим vous, то есть и меня, пришлю и группу. «Зачем это Вам?» — спросите Вы: и сам не знаю, но это очень хорошо; аппетит и сон будет хорош, расположение духа еще лучше. Когда снимали группу, я думал о Вас — вовсе не нарочно: я вспомнил, что видел Вас в этой самой комнате, с кузиной.

Портреты будут готовы на первой неделе поста, на второй их отделают в рамки, а на третьей вероятно можно будет послать, если Вы напишете, куда послать. Буду ждать Вашего ответа, и, если можно, скорого.

Я чуть было не уехал в Симб[ирск], чтоб поселиться там и работать, но дня через три жду приказа об определении меня на то место, о котором писал. Конечно: мне предстоит не писать, а читать, читать.

На днях у меня обедает почти вся новейшая литература (не в квартире), а я обедал у литературы вчера, третьего дня и т. д. Мы пока только и делаем, что обедаем; некоторые еще и ужинают. Этот обед — прощальный — с литературой.