Письма (1857)

Достоевский Федор Михайлович

Краевский еще в четверг обещал тебе на днях дать знать. Вот, уж вторник. Надо признаться, что они-таки тянут.

Насчет Кушелева я, конечно, согласен и благодарю вас обоих (тебя и Майкова). 2000 не худо, но какие же 3 части. Разве "Степанчиково" в 3-й. Но это в том случае, если Краевский напечатает в этом году (настаивай, голубчик, чтоб в этом году).

NВ. Да вот еще что: помнишь - литературные суждения п<олковни>ка Ростанева о литературе, о журналах, об учености "Отеч<ественных> записок" и проч. Непременное условие: чтоб ни одной строчки Краевский не выбрасывал из этого разговора. Мнение по<лковни>ка Ростанева не может ни унизить, ни обидеть Краевского. Пожалуйста, настой на этом. (2) Особенно упомяни.

Деньги твои я получил и благодарил тебя, ты уже знаешь.

Просьба моя в Петербург отправлена. Жду. Но очень еще долго, может быть, тебя не увижу. Будут справки и проч. Так я предвижу. Разве месяца через два.

Прощай, мой бесценный. Обнимаю тебя и целую. Твой брат преданный тебе

Дост<оевский>.

Кланяйся всем своим. Врангель не пишет, что с ним? Я послал письмо через него Тотлебену. Не получил ответа. Недели две прошло.

Т<вой>.

(1) было: очень

(2) было: и на этом

164. А. И. ГЕЙБОВИЧУ

23 октября 1859. Тверь

Тверь, 23-го октября 1859 г.

Добрейший и незабвенный друг наш, благороднейший Артемий Иванович, не стану перед Вами оправдываться в долгом молчании, но если перед Вами виноват, то, клянусь, без вины! Я и жена, мы Вас и всё милое семейство Ваше не только не забывали, но, кажется, не проходило дня, чтоб не вспоминали об Вас и вспоминали с горячим сердцем. Когда я получил здесь письмо Ваше, которое Вы начали так не по-дружески "милостивым государем", то меня замучили угрызения совести, и я упрекнул себя за долгое молчание. Правда, написать письмо было можно и раньше, но дела мои до того не устроивались, что едва лишь соберусь писать, как тотчас же падает на нос какое-нибудь головоломное дело: бегай, советуйся, проси и отписывайся. Впрочем, так не расскажешь; лучше опишу Вам всё наше странствие с самого 2-го июля, и, по рассказу, сами увидите, чем я так особенно был занят и что именно меня тревожило.

– Никогда не забуду нашего последнего дня расставания, когда (говоря мимоходом) я порядочно

почокался со всеми. На другой день езды мы всё время о Вас говорили. Приехали наконец в Омск; погода была бесподобная и дорога прекрасная. В Омске я пробыл трое или четверо суток. Взяли из корпуса Пашу; был у старых знакомых и начальников, как-то: де Граве и проч. Валиханов объявил мне, что его требуют в Петербург и что через месяц он туда едет. Познакомился через него с хорошим семейством, с Капустиными (не знаете ли?), они теперь в Томске; люди простодушные и благородные, с хорошим сердцем. На случай если приведется быть в Томске (ну так, когда-нибудь), непременно познакомьтесь и обо мне им напомните. Мы познакомились хорошо; люди без всяких претензий. Но вообще Омск мне ужасно не понравился и навел на меня грустные мысли, воспоминания. Когда выехали из Омска, тут-то я настоящим образом простился с Сибирью. Дорога пошла прескверная, но Тюмень - великолепный город - торговый, промышленный, многолюдный, удобный - всё что хотите. Мы там простояли (не помню зачем) дня два. В дороге, в первой половине путешествия, со мной было два припадка, и с тех пор забастовало. Наш почтальон Николаев оказался превосходнейшим человеком, услужливым, добрейшим, хотя и не совсем деловитым. Как характер, как тип презамечательный человек. Добрейшее и благородное сердце, хоть и немножко фанфарон. Мы сдружились и сжились дорогою как только можно, и он очень остался доволен и плакал как ребенок, расставаясь. Если будет в Аягузе с почтой, залучите его к себе, он многое Вам порасскажет. Пропускаю очень много из наблюдений и впечатлений дорожных. Погода стояла преблагодатная, почти всё время путешествия, тарантас не ломался (ни разу!), в лошадях задержки не было, но дороговизна, но цены на станциях - боже упаси! Спросишь кусок чего-нибудь, спросишь цену - и глядишь ему потом в глаза даже со страхом: не сумасшедший ли это какой! Нигде на свете нет таких цен! Зато вознаграждала природа. Великолепные леса пермские и потом вятские совершенство. Но в Перми уже мало замечаешь пустырей по дорогам: всё запахано, всё обработано, всё ценится. Так, по крайней мере, мне показалось. В Екатеринбурге мы простояли сутки, и нас соблазнили: накупили мы разных изделий рублей на 40 - четок и 38 разных горных пород, запонок, пуговиц и проч. Купили для подарков и, нечего грешить, заплатили ужасно дешево, так что здесь чуть ли не вдвое стоит. В один прекрасный вечер, часов в пять пополудни, скитаясь в отрогах Урала, среди лесу, мы набрели наконец на границу Европы и Азии. Превосходный поставлен столб, с надписями, и при нем в избе инвалид. Мы вышли из тарантаса, и я перекрестился, что привел наконец господь увидать обетованную землю. Затем вынулась Ваша плетеная фляжка, наполненная горькой померанцевой (завода Штритера), и мы выпили с инвалидом на прощание с Азией, выпил и Николаев, и ямщик (и уж как же вез потом). Поговорили и пошли гулять в лесу, собирать землянику. Набрали порядочно. Впрочем, если так рассказывать, не доберешься никак до дела. В Казани мы засели. Осталось 120 руб. сер<ебром>, что очевидно было мало, чтоб доехать до Твери. Еще из Семипалатинска я писал брату, чтоб выслал мне 200 руб. в Казань, на почту, впредь до востребования. Мы решились ждать денег и стали в хорошем номере в гостинице. Дороговизна нестерпимая. Ждали 10 дней, стоило до 50 руб. Я уже абонировался читать в библиотеке казанской книги, а между тем не знал, что делать. Но брат получил письмо непростительно поздно и наконец прислал 200 руб. Тотчас поехали. Приехали в Нижний, прямо в развал ярмарки; приехали ночью и часа два скитались по городу, останавливаясь у всех гостиниц; везде полно. Наконец-то сыскали что-то вроде конуры и тому были рады. На другой день съездили к Анненкову (тобольскому ссыльному; он в Нижнем теперь советником). Но он был в отпуске, а все семейство в деревне. Я тотчас же отправился смотреть ярмарку. Ну, Артемий Иванович, - впечатление сильное! Скитался я часа два-три и видел разве только краюшек. Обозревать всё это надо месяц. Но все-таки эффект значительный. Даже уж слишком эффектно. Недаром идет слава. В тот же день выехали из Нижнего на Владимир. Во Владимире видел Хоментовского; он там начальником провиантской комиссии. Человек превосходнейший, благороднейший, - но погибает сам от себя. Вы понимаете: питейное. Окружен он бог знает каким людом, не стоящим его. Был у нас, рассказывал свои приключения за границей и рассказывал прекрасно. Подпили мы в этот вечер порядочно. Наконец тронулись из Владимира. Всего ближе было ехать на Москву; но, во-первых, в Москву мне запрещено было въезжать формально. А во-вторых, приехать в Москву, увидать сестер и не прожить в Москве недели было невозможно. Могли выйти хлопоты, я и решил, но не на Ярославль, как рассчитывал по маршруту в Семипалатинске, а на Сергиевскую лавру (60 верст от Москвы) и, прорезав Московскую губернию, въехать в Тверскую. Решился, да и закаялся. Большой дороги нет; ямщики вольные, и на 150 верстах содрали с меня втрое более, чем на казенных прогонах. Но зато Сергиев монастырь вознаградил нас вполне. 23 года я в нем не был. Что за архитектура, какие памятники, византийские залы, церкви! Ризница привела нас в изумление. В ризнице жемчуг (великолепнейший) меряют четвериками, изумруды в треть вершка, алмазы по полумиллиону штука. Одежды нескольких веков, работы собственноручные русских цариц и царевен, домашние одежды Ивана Грозного, монеты, старые книги, всевозможные редкости - не вышел бы оттуда. Наконец, после долгих странствий, прибыли в Тверь, остановились в гостинице, цены непомерные. Надо нанять квартиру. Квартир много, но с мебелью ни одной, а мебель мне покупать на несколько месяцев неудобно. Наконец после нескольких дней искания отыскал квартиру не квартиру, номер не номер, три комнатки с мебелью за 11 рублей серебром в месяц. Это еще слава богу. Начал поджидать брата. Брат до этого был болен, при смерти. Наконец оправился и приехал. То-то была радость. Машина приходит в третьем часу утра, а станция в трех верстах от Твери. Я отправился туда ночью встречать. Много переговорили; да что! не расскажешь таких минут. Прожил он у меня дней пять, поехал в Москву и потом на обратном пути жил еще два дня. Мы с ним обо всем решили - о моих делах. Решили мы, во-первых, ждать до 8-го сентября (все говорили о манифесте, все ждали его), но манифеста не было, хотя и было много милостей. Тогда я пошел к здешнему жандармскому полковнику, спросил его совета, и он сказал мне, что самая прямая дорога - писать князю Долгорукому (шефу жандармов). Так и решили. Я пишу письма, между прочим, и к Тотлебену, через Врангеля, который оказался в Петербурге. Между тем проезжает через Тверь один мой прежний знакомый, которому знакомы все в Твери. Через него я познакомился здесь с двумя-тремя домами и, главное, с губернатором, генерал-адъютантом графом Барановым. Баранов оказался наипревосходнейшим человеком, редким из редких. Между прочим, я рассказал ему, что хочу писать Долгорукому; он очень интересовался, но сказал, чтобы я подождал, потому что государь император в вояже и князь Долгорукий с ним вместе (NB.
– пять дней тому государь воротился в Петербург). Я начал ждать, а между тем насочинял много писем; хотел писать и Долгорукому, и Тотлебену, и Ростовцеву. Вдруг меня осенила прекрасная мысль: написать прямо государю императору. Иду к Баранову, советуюсь, и Баранов одобрил вполне, да сверх того вызвался передать мое письмо от своего имени, через двоюродного брата своего, графа Адлерберга. Я написал письмо; в письме, разом уже, просил поместить и Пашу в гимназию или в корпус, и вот уже пять дней, как письмо отослано. Жду ответа, и понимаете, добрейший Артемий Иванович, в каком я волнении? В настоящую минуту моя судьба уже, может быть, решена. Могут быть два случая: или государь прямо на письме моем напишет: разрешаю. Тогда я через несколько дней еду в Петербург, и все заботы мои кончились; или государь велит передать мое дело Долгорукому для справки: нет ли насчет меня особых препятствий? Особых препятствий быть не может, но разрешение и окончание дела получится в этом случае гораздо позже; может быть, только к рождеству. Одним словом, теперь я от ожидания как бы сам не свой. Одна надежда незыблемая: милосердие государя. Какой это человек, какой это великий для России человек, Артемий Иванович! Здесь всё и виднее, и слышнее. Много, много здесь услыхал. И с какими трудностями он борется! Есть же подлецы, которым не нравятся его спасительные меры, и все люди отсталые, закоренелые. Дай бог ему! Параллельно с этими хлопотами шли у меня хлопоты о денежных средствах. Наконец и эти кончились. С "Русским вестником" я разошелся, и "Отечественные записки" дали мне 120 руб. за лист, итого у меня будет рублей 1800 или 2000 серебром. Да сверх того хочу продать выбор из прежних сочинений; дадут тысячи полторы или две серебром. Вот на эти две продажи и буду покамест жить. Всё это было ужасно хлопотливо. Да и пишу я в такую минуту, когда еще главные-то хлопоты не кончились. Вот почему, находясь в беспрерывных заботах и волнениях, я всё не писал Вам, бесценный друг наш, Артемий Иванович! Но теперь уже дело другое. Скоро всё хлопотливое кончится. Остается только обыкновенное, житейское, но хлопот будет меньше. Буду писать чаще. Пишите и Вы, дорогой друг наш. А чтоб я мог Вас когда забыть - и не думайте этого! На свете, может быть, нет Вам преданнее и более Вас уважающего человека, чем я! Ну, теперь, как описал Вам подробно о себе, и только об одном себе, позвольте поговорить, дорогой мой, и об Вас и о незабвенном семействе вашем.

И, во-первых, мне так всё памятно семипалатинское, и то, как Вы нас принимали, как радушно мы сошлись в последнее время. И добрая Прасковья Михайловна, и милые личики Ваших девиц Зинаиды Артемьевны и Лизаветы Никитишны - всё это мне памятно и незабвенно. И потому пишите и пишите подробнее. Но об этом в конце письма, а теперь покамест об одном дельце. Вы, вероятно, помните, Артемий Иванович, как я всегда желал Вам для воспитания Ваших милых детей переезда в Россию на лучшее место и, будучи предан Вам всею душою, с грустью говорил Вам, что Вы теперь не на своем месте, довольствуетесь жалованьем ничтожным и теряете жизнь свою, а между прочим, работаете, хлопочете, терпите служебные заботы и неприятности и проч. Вы помните всё это и, верно, не думаете, чтоб и я забыл об этом. Во Владимире, в хорошую минуту, я говорил с Хоментовским (и, во-первых, прежде всего будьте уверены, благороднейший Артемий Иванович, что я буду говорить не с легкостью, не с ветреностью, не с кем бы то ни было об Ваших делах; мало того: все, кто знает Вас, смотрят на Вас с уважением; так и я при моих разговорах с людьми об Вас делаю так, что хотя и заочно, а на Вас должны смотреть с уважением. Говорю, наконец, о Вас, отнюдь не выставляя Вас каким-нибудь просителем, а говорю просто от себя, да и в таком тоне, что Вы способны скрасить собою каждое место). Хоментовский человек благороднейший, и с ним я мог говорить; с другими же я и говорить не буду. Выслушав очень внимательно, Хоментовский сказал мне очень благоразумно: что места в России, конечно, есть; что есть и в его ведомстве места хорошие, покойные; но жалованья не так большие и, если гораздо больше, чем в сибирских батальонах, то цены на всё в России слишком выше сибирских и что потому надо место рублей 600 или 700 жалованья, по крайней мере. Иначе нечего и думать, но что таких мест, с такими ценами - мало, а кандидатов на них очень много. Но что человек честный и желающий заниматься делом, по его мнению, всегда способен стать на дорогу; но что лучше всего места частные. Развелось столько частных компаний, управлений, обществ, что люди честные и добросовестные нужны донельзя, жалованья колоссальные. Одно худо, что Вы в Сибири. В России же при рекомендации дело бы могло обделаться скоро, и не требуется на эти частные места ни особенных технических специальных познаний, ни каких-нибудь особенных трудностей и закорючек, а просто главнейшее требование - деятельность и честность. Кончив об этом, разговорился я с Хоментовским о Васильчикове. Мне хотелось узнать: в каких он к нему отношениях? Оказалось, что в прекрасных (а Хоментовский не соврет). Тогда я сказал ему, что, если, например, Вы по

каким-нибудь надобностям, то есть через служебные притеснения, переводы и проч., одним словом, по службе зануждались бы в помощи такого лица, как Васильчиков, то можно ли рассчитывать на содействие Хоментовского (который с Васильчиковым на линии прежнего товарищества)? Тогда Хоментовский сказал мне: что если надо будет Вам о чем-нибудь просить по службе или что-нибудь написать, то он дает свое честное слово - препроводить Вашу просьбу к Васильчикову, и что в большинстве случаев можно рассчитывать на верный успех. Пишу это к Вам, благороднейший Артемий Иванович, чтоб Вы это имели в виду, на всякий случай. Ну, если на всякий случай что-нибудь понадобится: тогда человек сильный, как Васильчиков, не лишнее. Далее, обжившись здесь, в Твери, между разговором, я сказал раз графине Барановой: "А не нужно ли графу совершенно честного человека на какое-нибудь место?" Она отвечала: "Если б Вы только знали, как нужно". Тогда я сказал ей несколько слов о Вас; описал Вас, Ваше семейство и проч. Но говорил вообще, даже не назвал Вашу фамилию и где Вы находитесь. (Я потом хотел поговорить с самим графом.) Но она сама сказала ему о том в тот же день, и когда мы встретились опять у одних знакомых, она сказала мне: "А я говорила мужу о том офицере, о котором Вы мне тогда говорили; где он и кто он такой?" Я сказал. Услыхав, что Вы в Сибири, она удивилась: "Как же из-за такой дали ехать в Россию?" Я ответил, что, положим, это трудно, но представим себе, что это затруднение устранено, тогда что? Она ответила: "Честного человека все возьмут, муж первый, по Вашим словам; но Вы говорите про семейство, а знаете ли здешние цены? С первого раза места с большим жалованьем дать нельзя, а с небольшим всегда можно. Разве частная служба..." Тем дело покамест и кончилось. Я очень рад был, что в этот раз я говорил так, слегка; потому рад, что намерен впоследствии сам говорить с графом, и на этот раз серьезно. Но не о месте в Твери или в Тверской губернии я буду говорить, у меня другие планы и вот какие - у меня две дороги, первая дорога: через графа я знакомлюсь в Петербурге с его родными (так надеюсь), между прочим, и с Адлербергом; через других же лиц - с Ростовцевым, к которому я непременно сам явлюсь и с которым очень коротко знаком Петр Петрович Семенов, путешественник, бывший у нас в Семипалатинске. Через другого же моего знакомого я очень надеюсь познакомиться со многими лицами в Москве. Знакомлюсь я с этими господами для того, что они мне будут нужны. Лица всё сильные, и невозможно, если что-нибудь можно сделать насчет удобного казенного места Вам, чтоб это через этих людей не сделалось. Опять повторяю, Артемий Иванович, говорить я буду не на ветер, не легкомысленно, даже имени Вашего не произнесу там, где не надо, и вообще буду глядеть в оба. Если же через этих людей не будет места, значит, и ни через кого не будет. Тогда есть и вторая дорога: это поискать частного места с большим жалованьем, потому что я надеюсь свести знакомство и с этими господами-промышленниками. По крайней мере, уклоняться не буду.

Теперь заключение. Знаю очень хорошо, Артемий Иванович, что Вы всё это считаете почти невозможным; я помню, что Вы в Семипалатинске смотрели на меня с улыбкою. Но выслушайте меня: во-первых, я вовсе не выставляю себя каким-то раздавателем мест и никогда не возьму на себя такой нестерпимо дурацкой роли. Я человек маленький и знаю свое место. Но я отчасти знаю окружающую меня действительность и знаю, чем можно воспользоваться для своей выгоды и для выгоды друзей моих. За Вас же я действую как Ваш друг, искренно, от всего сердца желающий Вам счастья. Вы же сами, хотя и смотрели на меня недоверчиво, когда я говорил Вам об этом в Семипалатинске, но, однако же, не воспрещали мне стараться. Наконец, я действую вполне в Вашу пользу, то есть действую от своего лица, а не от Вашего, Вас не выставляю за просителя, уважение к Вам наблюдаю, даже имени Вашего не произнесу, где не надо. К тому же наперед высматриваю людей и дело. Я сам знаю отлично, что всё это может кончиться пустяками и ничем, то есть не удасться. Но если только бог поможет, то я не пущусь действовать, прежде чем не представлю Вам наияснейших доказательств верности и благонадежности дела. Тогда сами же Вы будете решать окончательно. Вы в своей судьбе властелин, а не кто другой, и чуть что покажется Вам неясным или шатким, то Вы можете это совершенно отвергнуть. Насчет же переезда из Сибири - это дело чисто внешнее, совершенно возможное и зависит только от денег. Но ведь денежные дела улаживаются различным образом. Наконец, говорю это всё Вам без опасения: я знаю, с кем говорю; Вы человек благоразумный, положительный и не увлечетесь легкомысленными надеждами, не погонитесь за журавлем, когда синица в руках, не будете терять верного на неверное. Так я Вам советую: именно смотрите на мои мечты и надежды, как на бредни, а между тем позвольте мне постараться и поискать. Ну, бог даст удачу, - тем лучше, зачем же терять? Да и смеяться Вы над моей горячкой не можете. Вы благороднейший человек и поймете, что я действую совершенно бескорыстно и единственно по дружбе к Вам, потому что люблю Вас и всех Ваших искренно. Если мои мечты смешны, то я сам первый буду смеяться; но совесть моя будет спокойна, потому что я знаю, что взволновать и расстроить Вас я не могу; Вы человек благоразумный и не дадите веры ничему, покамест не представят Вам чего-нибудь положительного. Да и другим образом я Вам повредить ничем не могу. И наконец, это еще отдаленно, не скоро, даже в случае успеха. Но довольно об этом. Потом еще поговорим; много еще надо переговорить. Я Вам скоро буду опять писать, и не дожидаясь Вашего ответа; жду только, чтоб дела мои уладились; как уладятся, непременно уведомлю. Может быть, еще раньше напишу. Прошу обратно и Вас писать по-дружески, по-братски. И вот Вам дружеская инструкция: в первом же письме Вашем уведомить нас, во-первых, об Аягузе, о Ваших знакомых и вообще о житье подробнее: какие люди, какие лица. Во-вторых, как у Вас по службе, говоря вообще? В-третьих, подробнее обо всем Вашем семействе, и в особенности о Зинаиде Артемьевне и Лизавете Никитишне: что они делают, чем занимаются, помнят ли нас? Скажите им, что я целую им ручки и прошу не сердиться, что до сих пор не прислал им писем и теперь не шлю. В очень скором времени пришлю им письма особо. Я ведь помню мое обещание. Напишите, как здоровье Прасковьи Максимовны и помнит ли она о нас? А Марья Дмитриевна даже иногда плачет, вспоминая о Вас. Ей-богу. Она Вам, кажется, и письмо приготовила. Напишите, наконец, о всех семипалатинских и аягузских, если там есть нас знающие; уведомьте о Михаиле Ивановиче Протасове - дорогом человеке. Если он уже в России, то быть не может, чтобы мы с ним как-нибудь не столкнулись. Что Вы читаете? Есть ли книги? Мы тоже в ожидании живем довольно скучно. Покамест не переехали в Петербург, не покупаем даже самых необходимых вещей. Знакомство веду я один, Марья Дмитриевна не хочет, потому что принимать у нас негде. Да и знакомых-то три-четыре дома. Знаком со многими, а хожу к немногим, к тем, к кому приятно ходить. Тверь как город до невероятности скучный. Удобств мало. Дороговизна ужасная. Обустроен очень хорошо, но скучно. Театр ничтожный. Тарантас мой не могу до сих пор продать; давали 30 рублей серебром, между тем хвалят и говорят, что в другом месте вдвое дороже дадут, да здесь не нужно из-за железной дороги. Хотя станция железной дороги и за три версты от города, но свист машин от разных поездов слышится день и ночь. Мы несколько раз были на станции. Там хорошо. Но вот уж и письмо кончено. Прощайте, дорогой Артемий Иванович. До свидания, не ленитесь писать и помните нас. А мы Вас не забудем. Обнимаю Вас. Прасковье Максимовне мой искренний поклон, девицам целую ручки. Скоро еще напишу. А покамест пребываю Ваш весь, как и всегда,

Ф. Достоевский.

Р. S. Поблагодарите Василия за письмо. Мой поклон ему. Что сталось с Нововейскими? На днях напишу Михаилу Александровичу.

165. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ

29 октября 1859. Тверь

Тверь, 29 октября 59.

Спешу написать тебе только два слова, голубчик мой. Буквально нет времени. Здесь С. Д. Яновский, и я иду теперь к нему, в гостиницу; да на почту еще надо зайти деньги получить. Благодарю тебя за деньги. Но к делу: не топите меня живого! Нет возможности (я убедился в этом) кончить раньше 1-ю часть, то есть не на 12-й главе. Ради Христа, спаси меня. Проси, умоляй. Покажи мое письмо Анд<рею> Александровичу. Некрасов и тот сразу решил, что остановиться не на 12-й главе значит сразу манкировать весь эффект. Если остановиться на другой главе, то, значит, не иначе как заключить главою " Ваше превосходительство", так что глава "Мизинчиков" будет начинать 2-ю часть. Но вспомни, посуди сам: возможно ли это? 12-я глава - единственная, где можно кончить. Эффект пропадает. Можно ли до такой степени идти против себя, быть себе же врагом, портить то, что у себя же в журнале печатано? Проси, умоляй, настаивай, ради бога! Да отвечай скорее, как решилось. До твоего ответа я буду в лихорадке.

Ах, голубчик, как бы ты разодолжил меня, если б в корректуре своею рукою повычеркал вон в 1-й главе хоть половину того, что я приписал туда, когда ты был в Москве. Плохо я сделал этой переправкой. Глава невыносимо скучна и длинна, да еще 1-я.

Прощай. Я немного хвораю (не беспокойся, геморроем). Яновский сегодня уезжает. Когда будешь читать письмо это, он уже будет в Петербурге.

Твой Д<остоевский>.

Р. S. О моей просьбе ничего не слышно. Нет ответа. Получил письмо от Врангеля.

166. А. Е. ВРАНГЕЛЮ

31 октября 1859. Тверь

Тверь 31 октября 59.

Благодарю Вас от всей души, добрый друг мой, за все Ваши старания об мне. Поблагодарите за меня тоже Эдуарда Ивановича. Я бы ему сам написал; но всё думаю, что, может быть, скоро буду в Петербурге и тогда уж лично буду у него. А между тем, несмотря на мои надежды, я не знаю, что и придумать. Решительно, как повешенный между небом и землею. Вы знаете, что я написал прямо к государю и что письмо мое отослано здешним губернатором гр. Барановым Адлербергу, который передаст его государю императору лично. Вот уж 12 дней как пошло письмо. Не знаю и не слыхал ничего: было ли оно показано государю императору? Если б было показано, то, может быть, сейчас же был бы и ответ; по крайней мере, гр. Адлерберг мне написал бы что-нибудь о результате подачи письма гр. Баранову, нашему губернатору; а гр. Баранов мне бы сейчас сообщил. Но ничего нет покамест. Теряюсь в догадках. Думаю (что, впрочем, очень вероятно), не отослал ли его император<ское> величество мое письмо князю Долгорукому, чтоб спросить его: не существует ли против моей просьбы каких-нибудь особенных препятствий? (Так, мне кажется, и должно идти дело; это формальный ход.) Но так как против меня решительно не может быть никаких особых препятствий (это я знаю наверно) и так как князь уже обещал Эд<уарду> Ив<анови>чу обратить внимание на мое дело, - то, мне кажется, он бы не мог задержать его. Неужели станут делать у гр. Баранова как у губернатора г. Твери обо мне справки, то есть о моем поведении? Не думаю. Ведь гр. Адлерберг подаст письмо от имени гр. Баранова. Чего же больше? (значит, гр. Баранов находит меня достойным, если сам за меня хлопочет). К тому же, если б были официальные справки, гр. Бар<анов>, я думаю, уведомил бы меня об этом и я бы знал. Друг мой, я знаю, Вы меня любите и мне не откажете. Попросил бы я Вас, но не знаю, о чем и просить. Вот в чем дело: хорошо было бы справиться, но у кого? Беспокоить Эд<уарда> Ив<ановича>? Спросить через кого-нибудь (не слишком оглашая дела) у Адлерберга? справиться у Долгорукова?
– Решительно не знаю, как и придумать. Если услышите что-нибудь, сообщите, ради бога, умоляю Вас, добрейший Александр Егорович. Жду не дождусь. Живу точно на станции. Даром теряю время и проигрываю по делам. А у меня дела по продаже моих сочинений, то есть денежные; следовательно, для меня важные. Я ведь этим только и живу. Но, впрочем, еще не теряю надежды. Бог и государь милостивы...

Прочел с крайним участием Ваше письмо. Что это Вы мне пишете, дорогой мой, о своем сердце, что оно уже не может жить по-прежнему? И когда же? В 26 лет. Но разве это возможно? Просто Вы сами не знаете Ваших сил. Выдержав два раза сердечную горячку, Вы думаете, что истощили всё. А впрочем, это естественно думать. Когда нет нового, так и кажется, что совсем уже умер. Так и все думают. Но сердце человеческое живет и требует жизни. Ваше тоже требует жизни, - и это-то и есть признак его свежести и силы. Оно ждет и тоскует. Но подождите. Жизнь возьмет свое, я уверен. Много еще впереди... Как, впрочем, желал бы я видеться и поговорить с Вами! О Полонском я слышал много хорошего. (1) Вашего Дм<итрия> Болховского я здесь встречал. Но о Львове не имею понятия. Что за история в Бадене? Решительно в первый раз слышу. Фу, боже мой! Сколько прошло с тех пор, как мы не видались! И Вы и я пожили и много прожили. (2)