Письма (1870)
Шрифт:
H. H. Страхов месяц назад приглашал меня положительно к дальнейшему участию в "Заре". Я ответил ему предложить Кашпиреву мой роман к будущему году, но с тем, чтоб 500 руб. теперь и по сту рублей ежемесячно (1) в продолжение пяти месяцев, так что выйдет всего 1000 руб. По-моему, немного; давал же Кашпирев и по полторы тысячи вперед за год Стебницкому. (Да и журнала издавать нельзя, не выдавая вперед, иначе всех писателей упустишь.) Николай Николаевич ответил, что Кашпирев согласен, что деньги пришлют в апреле, но чтоб я доставил мою вещь в нынешнем году на осенние месяцы. Я отвечал, что в нынешнем году мне положительно невозможно. Кашпирев еще, впрочем, мне ничего не писал сам. Жду последнего от них ответа. Согласитесь сами, что если я заберусь в "Русском вестнике" еще, то и работа моя будущая будет надолго принадлежать "Русскому вестнику". То, что я пишу теперь в "Р<усский> в<естни>к", я кончу месяца через три наверно. Тогда, погуляв месяц, сел бы за работу в "Зарю". Я теперь года полтора сряду не работал,
– не бог знает какие деньги. Как хотят; этaк (7) действуя, всё и всех упустят. Впрочем, их дело. Я вчера писал Страхову и попросил поскорее последнего решения. Иначе мне надо же что-нибудь предпринять, не теряя времени; обратиться в "Р<усски>й в<естни>к" - тоже время пройдет, - так уж, по крайней мере, не задерживали бы меня ответом из "Зари". (Весь-то роман, я думаю, я буду лет шесть писать.) Если можете сказать словцо в мою пользу в "Заре", то скажите, голубчик. Ибо страшно тяжело в "Р<усски>й в<естни>к" обращаться в эту минуту; через три месяца дело иное. Да и самому мне бы хотелось работать в "Заре". Направление то, которое я наиболее разделяю, кроме кой-чего, разумеется. Впрочем, как хотят. Бедность-то моя меня съела, а то стал бы я лезть сам с предложениями. И заметьте, только что свяжусь с журналом, сейчас торопят сроком, сейчас бы им к самому раннему сроку! Да я лучше умру, чем теперь себя стесню. Один "Русский в<естни>к" меня не стеснял. Благороднейшие люди!
Кстати, дорогой Аполлон Николаевич, откуда могла к Вам зайти идея о Яновском? И в мысли не было у меня, ни разу, ни одного мгновения! Я так удивился, прочтя у Вас. Да и истории Яновского, в этом отношении, я совсем не знаю. Разве у него было что-нибудь подобное?
Про нигилизм говорить нечего. Подождите, пока совсем перегниет этот верхний слой, оторвавшийся от почвы России. Знаете ли: мне приходит в голову, что многие из этих же самых подлецов-юношей, гниющих юношей, кончат тем, что станут настоящими, твердыми почвенниками, чисто русскими. Ну, а остальные пусть сгниют. Кончится тем, что и они замолчат, в параличе. А мерзавцы, однако же!
Анне Григорьевне слишком лестно мнение Анны Ивановны. Знаете ли, она у меня самолюбива и горда. Но если б Вы знали, как я с ней счастлив. Одно несчастие - не можем покамест возвратиться. Но ведь воротимся же, может быть!
– Люба делает зубки и мучается. Здоровый ребенок; вы бы подивились. Но если б не Анна Николавна, мать Анны Григорьевны, то умерла бы и Люба. Пропали бы мы без нее.
Эх, о многом хотел бы я Вас порасспросить, но - до свидания, однако же. Не забывайте меня совсем и не оставляйте, а я Ваш, Вы знаете, всегдашний и неизменный
Федор Достоевский.
Аня Вам и Анне Ивановне кланяется. Я тоже свидетельствую мое глубокое уважение Анне Ивановне и благодарность сердечную за отзыв об Ане. (8)
Кстати: Кашпирев, выслав мне, месяц назад, 400 руб., прибавил, что будет еще остаточек, примерно от 50 до 100 руб. Но до сих пор не высылает. Если этот остаточек есть, то намекните ему, ради Христа, дорогой Аполлон Николаевич, чтоб выслал. Для меня 50 руб. слишком, слишком дороги.
Нравятся ли Вам критики Страхова? Я высоко ставлю.
* Почем мы знаем: может быть, именно Тихон-то и составляет наш русский положительный тип, который ищет наша литература, а не Лавровский <описка следует: Лаврецкий>, не Чичиков, не Рахметов и проч.
(1) вместо: по сту рублей ежемесячно - было: 500 руб. ежеме<сячно>
(2) далее было начато: Зато
(3) далее было: это
(4) далее было: не беспокойтесь
(5) в подлиннике ошибочно: я
(6) было: считаю
(7) было: так
(8) далее было: Хоть я
388. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
17 (29) апреля 1870. Гомбург
Гомбург 29/17 апрель/1870 11 часов утра.
Бесценная моя Аня, сейчас только что приехал на место, еще не ел и не умывался, и рука дрожит: устал и измучился ужасно, а ночью ничего не заснул. Холод до того здесь сильный (хотя солнце светит и ярко), что я очнуться не могу от изумления. Ночью в вагоне (мы были набиты, с Лейпцига, как сельди в бочонке) все закоченели и не знали что делать. Вообрази себе, к утру, на зеленых полях, появился снежный иней, и все поля, дороги, леса и дома были как в густом слое снега до самых семи часов. Здесь первым делом велел протопить, Впрочем, кажется, я нисколько не простудился. Солнце ужасное, а на дворе ровно +2 градуса Реомюра. Сейчас мне сказали, что на прошлой неделе было с лишком двадцать градусов тепла. Hфtel, в котором я остановился, называется Hфtel du Parc, и близ самого вокзала. Кажется, плохенький; меня привел Dienstmann. Неряшество и комната довольно мизерная, а между тем 1 1/2 флорина. Номер я занимаю десятый. Ну вот и всё, друг мой, покамест обо мне. Немножко голова кружится, и очень грустно. Умоюсь, поем, оденусь и пойду в вокзал. Проходя мимо, слышал в нем концерт; кажется, есть публика.
Теперь об тебе, голубчик милый: напиши мне, без утайки, все подробности, до тебя касающиеся. Главное, здорова ли? Не простудилась ли? Ибо полагаю, что и у вас такой же холод. Нет ли новостей? Об Любе напиши, голубчик, подробно. Поцелуй ее за меня и передай ей мое глубочайшее почтение. Как будешь целовать ее, то целуй по два раза - один раз за себя, а второй за меня. Как вы разместились в комнатах? Спит ли мамаша в твоей? По такому холоду надо бы топить.
– Я забыл тебе сказать, Аня, чтоб ты на почту ходила за моими письмами скорее позже, чем раньше, ибо я могу послать письмо и вечером, а оно придет, пожалуй, поздно. Впрочем, от 4-х бы до 5-ти - вот как.
Не взыщи, ангел мой бесценный, что пишу кратко: говорю, так устал, что едва перо не валится. Может быть, я из этого отеля перееду - очень уж скверен кажется. Что-то напишу я тебе завтра, бесценная моя, насчет успеха? Невыгодно приезжать с расстроенными нервами. А впрочем, что будет, то будет; я решился крепиться.
Целую тебя 1000 раз (на первый случай), Любу тоже. Не знаю, поклонишься ли от меня мамаше и Ив<ану> Гр<игорьеви>чу. Если не найдешь неудобным, то поклонись. Не оставляй конверта и письма на виду, чтоб не догадались откудова.
Много бы написал тебе, если б не был так разбит. В дороге не всё один холод был; были и смешные вещи. С Эйзенаха (на рассвете) начиная, виды изумительно хороши! Какая зелень!
Не пиши мне, Аня, в Hфtel, a пиши poste restante. Это лучше.
Крепко, крепко обнимаю тебя и целую, твой любящий тебя всем сердцем муж Федя.
Ф. Достоевский.
Перекрести Любу на ночь и поцелуй за меня.
389. В. М. и С. А. ИВАНОВЫМ
7 (19) мая 1870. Дрезден
Дрезден, 7/19 мая/1870.
Милые друзья мои Сонечка и Верочка, слишком долго уж я не писал вам. Происходило всё не от лености, а от разных накопившихся тревог и вообще неприятного душевного моего настроения. Теперь не знаю даже, как вам и адрессовать: на московскую квартиру вашу боюсь, предполагая, что вы уже в Даровом, а если в Даровое, то опять колеблюсь, не зная наверно, там ли вы, и опасаясь, что залежится письмо. Решаюсь, впрочем, адрессовать в Москву, думая, что если вы и выехали, то сделали же какое-нибудь распоряжение, чтобы могущие прийти письма пересылались вам в деревню. Но более всего надеюсь на то, что кто-нибудь из вас, например Сонечка, покамест осталась в Москве. Во всяком случае, если сейчас не получу от вас на письмо мое ответа, то напишу вам (1) и в Даровое. А вас (2) прошу что-нибудь мне ответить, чтоб мне не сомневаться и не думать о пропаже письма. Да и очень уж хочется получить от вас какую-нибудь весточку.