Письма к Луцию. Об оружии и эросе
Шрифт:
День подошел к концу. На небосводе над мысом Цирцеи виснет Веспер [37] .
Дочь хозяина постоялого двора налила мне тоже совсем молодого, как и она сама, и еще мутного, не успевшего настояться, как следует, фунданского, а ее уже мутные глаза налились до краев жаждой. Эти глаза вызывают в памяти греческий эпитет волоокая. Ее тело — особенно подмышки — источает очень резкий запах растертого в ладонях лаврового листа. Фунданское резко ударит мне в голову, но постельной схватки скорее всего не будет: уже совсем рядом Кампания с ее знаменитыми розами и благовонными притираниями.
37
Веспер (у греков Геспер) — звезда Венеры, восход которой знаменовал приближение ночи.
Минувший день оставил мне два приобретения. Во-первых, это очень интересная рукоять старинного меча, украшенная львиной головой. Она досталась мне почти даром: хозяин постоялого двора пользовался ею вместо молотка, заколачивая гвозди. (Хвала богам, львиная пасть от этого совсем не пострадала!). Во-вторых, я набросал нечто, вроде Вступления к моему будущему «Об оружии» или «О гладиаторском искусстве» (пока что не знаю, что получится). Посылаю тебе этот набросок.
Народ
Столь удивительная судьба Рима, несхожая с судьбами прочих народов, и ближних, и дальних, побудила меня попытаться осмыслить дух его, столь же отличный от духа других народов — ближних и дальних, древних и молодых, наслаждающихся всеми преимуществами благоустроенной жизни и совершенно диких. Однако предметом размышлений и изысканий моих будут не великие события (как общеизвестные, так и малоизвестные), явившиеся испытаниями для римского народа и предоставившие ему возможность проявить силу духа своего, и не особое стремление римского народа к правосудию, благодаря которому он по воле богов стал во главе всех народов круга земного. Целью своей я ставлю исследование только одного из проявлений римского духа и римских нравов, столь отличающих нас от прочих народов. Предмет моего исследования может показаться с одной стороны слишком легкомысленным, а с другой — нарочито суровым и удручающим: я буду писать о том особом развлечении, которому всей душой и как никакому другому развлечению любят предаваться римляне, являя тем самым якобы особую присущую им кровожадность и особую воинственность духа, а вместе с ними и особую стойкость духа: я буду писать о гладиаторском искусстве.
Ну, как, Луций? Хорошо?
Попробую все-таки завершить первую фразу этого письма. Выбрав для моего труда не настоявшийся на времени, еще довольно мутноватый, но многообещающий — как вино этого вечера и желания подававшей его девушки — наш язык, я пытаюсь перебросить в прошлое прочный и цепкий мостик латинского сит, отказавшись от почти сказочной призрачности греческого . Как прекрасный знаток греческой словесности ты, конечно же, возразишь мне, что кроме призрачного , с которого, словно сказки, начинаются исторические писания, в греческом есть также перевалочное, соотносимо-пояснительное , и абстрактно-рассудочное , и четкое . (Умолчу уже о той метаморфозе «устойчивой середины» [38] между совершенно восхитительным греческим волшебством и совершенно жалким греческим проходимством, о метаморфозе, которую временные союзы претерпевают в результате слияния с самой греческой из греческих частиц [39] столь часто употребляемой греческими писателями и крайне редко греками, известными нам в повседневной жизни, — , , , : сколько здесь и трезвого уточнения, и вызывающей порой улыбку мелочной увертливости!). А еще ты, пожалуй, возразишь мне, Луций, что и наши римские анналисты, писавшие по-гречески, чужды в своих творениях шаткости и призрачности греческого . Ты, конечно, будешь прав. Поэтому я и буду писать не по-гречески, а на нашем языке: может быть, его кажущаяся скудность защитит меня от моего же многословия. А еще я постараюсь отвлечься от изложения фактов и уловить то пока что необъяснимое нечто, что составляет очарование истории, — не впечатляющее величие событий, но некую пребывающую за ними истину. Может быть, это будет только след, оставленный истиной, ее отблеск, ее отражение? Попытаюсь уловить мыслью и, естественно, словом ее красоту только для того, чтобы отказаться от этой красоты. Попытаюсь приблизиться к истине. Попытаюсь. А потому я отказываюсь от привычного богатства греческого языка и обращаюсь к непривычности еще не настоявшегося нашего языка.
38
«Устойчивая середина», досл.: «неблуждающая середина» mediocritas inerrans, греч. . У Цицерона inerrans относится к неподвижным звездам (греч. ), а — старинный, жизненный идеал греческих авторов (еще архаической и классической эпох). Ср. в этой связи mediocritas в Письме IX и «устойчивая середина» в Письме X.
39
Условная частица, обычно соответствующая русскому «если».
Уверен, что положение дел в Вифинии для твоей армии складывается удачно [40] . Впрочем, поостерегусь гневить богов своей поспешностью, а потому с нетерпением жду твоего письма.
Письмо III
(Кампанские розы)
Lucius Lucio salutem.
В эту пору, когда яростная скачка Гелиосовых коней переходит уже в размеренный бег, а краски плодов в садах становятся насыщенными до предела, Капуя захватывает отовсюду, словно море, неодолимостью двух своих ароматов одновременно — винного брожения и будоражащих благовоний розового масла.
40
Речь идет о первом этапе событий т. н. Третьей Митридатовой войны. Начало войны приходится на весну 73 года до н. э. Встречающая иногда датировка начала этой войны второй половиной 74 года до н. э. противоречит тому обстоятельству, что в ноябре 74 года Луций Лукулл находился в Риме в связи с нашумевшим делом Гая Юния (см. Цицерон. В защиту Клуенция)
Вся Кампания вдоль Аппиевой дороги утопает в виноградниках: до реки Вултурна это — Фалернская равнина, разлившая свою приятную терпкость по всем берегам Внутреннего моря [41] . Странно только, что вино, которое делают в окрестностях самой Капуи, значительно уступает по вкусу собственно фалернскому [42] . И вино с находящихся неподалеку Флегрейских полей, несмотря на исключительное плодородие пепла гигантомахии [43] , тоже уступает фалернскому. Впрочем, я предпочитаю фунданское.
41
Внутреннее море (в описываемую эпоху Mare intestinum или Mare nostrum («Наше
42
Фалернское — знаменитый сорт вина, получивший название от горы Фалерн и Фалернской равнины в северной части Кампании. Плиний упоминает три основные вида фалернского — austerum, dulce и tenue (терпкое, сладкое и легкое). Здесь речь идет о терпком виде фалернского (austerum или severum).
43
Флегрейские поля — знаменитая своим плодородием равнина близ Неаполя и Нолы, где, согласно распространенному преданию, происходила битва богов и гигантов.
Воздух здесь такой изощренный, что кажется, будто все кампанские вина, и молодые и старые, отдают густым настоем розового масла. Большинство его видов изготовляют из роз так называемого «второго цветения»: именно сейчас их пора [44] . Представляю, какое восхитительное, воистину благоухающее зрелище представляет собой Кампания весной и в начале лета — в пору «первого цветения». Тогда все здесь покрыто розами, большинство которых не превращают в масло, но наслаждаются их видом, запахом, осязанием сочных и упругих лепестков, прикрытых тончайшими мягкими ворсинками. Тогда это должно быть не облагороженное временем благоухание парфюмерных изощрений, но благоухание естественной свежести. А сейчас, в дни Великих игр [45] уже бьют бурлящим ключом ароматы розового масла, которое готовят на Сепласии [46] .
44
Ср. Флор. I, 16, 3: «Кампания — область прекраснейшая не только в Италии, но и во всем мире… Здесь дважды в год расцветают цветы».
45
Великие или (как они названы ниже) Римские игры (Ludi Romani Magni или Maximi) устраивались в честь Юпитера Всеблагого Величайшего первоначально и главным образом на Капитолийском холме. В последние два века Республики игры продолжались 10 дней, начиная с 4 сентября. В первые 3 дня устраивали театральные представления (ludi scenici), в последний — бои гладиаторов (ludi circenses).
46
Знаменитая площадь в Капуе, бывшая крупнейшим рынком (и местом производства) благовоний. Отсюда название парфюмеров seplasarii.
Я попробовал знаменитого здешнего кавлинского вина, которым восхищается Полибий, упоминая его со странным названием [47] . Вкусов Полибия я не разделяю (во всяком случае, в отношении вин): ощущение такое, что не только в калатийское, но и в каленское, в статанское, в суррентское (весьма неплохое) и даже в фалернское влиты женские духи (по флакону на амфору). Вина эти будоражат, вскидывают, но их благоухание утомляет сразу же. Предпочитаю глубокую мягкость фунданского.
47
Ср. Афиней. I, 31 d: «Полибий сообщает, что в Капуе производят отменное вино , с которым не сравнится никакое другое». О кавлинском вине (caulinus) сообщает Плиний («Естественная история», XIV, 69), причем неизвестно идет ли речь об одном и том же сорте вина. «Странное название» может указывать на приготовление этого вина из винограда, вьющегося по дереву.
В Капуе я постоянно испытываю ощущение бродящего вина, раздражающего здесь все тем же парфюмерным благоуханием, и ощущение розового масла, ласкающего кожу и легко проникающего внутрь своими ароматами — приятными и отталкивающими одновременно, как ласки без чувства. Даже здешние так правильно размеренные старинные стены — считается, что они на пятьдесят лет старше римской неупорядоченности [48] , — словно пропитались резким запахом бродящего сусла. Может быть, виной вездесущему здесь легкому опьянению и очарованию, столь желанному, но все еще недостающему нам, особенно сразу по приезде из Рима, восторженно-завистливая молва о пресловутой Капуанской изнеженности otium Сариапит.
48
Капуя считалась на 50 лет старше Рима (Катон = Веллей Патеркул. 1,7). Основание ее обычно приписывали этрускам (см. Катон = Веллей Патеркул. 1,7; Полибий. II, 17; Тит Ливий. IV, 37,1; Страбон. У, 4,3: «Тиррены основали там двенадцать городов, и один из них, как бы главу их, назвали Капуей»).
В воздухе здесь разлиты тонкие ароматы розового масла, а в сумерках между строгими, красивыми линиями капуанских улиц возникают (зачастую не существующие в действительности) образы изящных женщин, увлекающих в свои ласки, — таких изысканно-женственных по сравнению с блудницами Рима. И еще здесь являются также образы гладиаторов — таких безукоризненно-искусных и изысканно-мужественных по сравнению с грубыми рубаками в Риме. Все в Капуе выглядит более изощренным. Здешние гладиаторы кажутся лучше, даже если гладиаторы в Риме прошли обучение у ланист и рудиариев из Капуи [49] . И здешние женщины, должно быть, дают наслаждения более утонченные.
49
Ланиста (lanista, о происхождении слова см. ниже прим. 38) — содержатель (как указывают соответствующие греческие термины «содержатель гладиаторов», «содержатель гладиаторской школы», (или ) «надзиратель, наставник гладиаторов»), а зачастую и владелец «гладиаторской школы» (ludus). Кроме собственных гладиаторов, ланиста принимал в свою «школу» для обучения также «чужих» гладиаторов. Под рудиарием (rudiarius) обычно понимают заслуженного, освобожденного от обязанности сражаться перед публикой гладиатора, ставшего наставником обычных гладиаторов, «учителем фехтования». Слово происходит от rudis — деревянного меча для упражнения в фехтовании (в армии и в гладиаторских школах), который являлся своего рода символом наставнической власти (в более позднее время известны термины — summa rudis «меч высшего разряда», secunda rudis «меч второго разряда»). С другой стороны, rudis был атрибутом не только рудиария, но и ланисты. Таким образом, функции ланисты и рудиария как наставников гладиаторов не всегда достаточно различимы.