ПИСЬМА К РУССКОЙ НАЦИИ

Меньшиков Михаил Осипович

Я извлек почти все существенное из статьи Вейнингера. Несчастный автор, застрелившийся, написав свой отзыв, может быть, сам вел эту страшную борьбу в себе, то есть, чувствуя в себе еврея, преодолевал его. Может быть, неуспех в борьбе, посильной, по его словам, только для Христа, и повел к печальной развязке. Статью Вейнингера о евреях следует понимать как предсмертную исповедь, касающуюся самого глубокого, самого тайного и незамолимого греха.

Мы, арийцы, какой бы страх и отвращение ни чувствовали перед паразитным племенем, все-таки не можем внутренне понять его так, как может сам еврей. И вот это понимание, вынесенное наружу, оказывается ужасным. Оно несравненно неблагоприятнее для еврейства, чем все, что думают о евреях самые крайние антисемиты. Еврейская печать вопит как ужаленная каждый раз, когда в независимой русской печати раздаются предостережения против опасной расы. Нас обвиняют в "человеконенавистничестве", когда мы осмеливаемся сказать о евреях немножко правды. Но в еврее антисемиты ненавидят вовсе не человека, а именно еврея, и ненавидят именно за то, что он недостаточно человек. Только то человеческое, что есть в еврее, и позволяет терпеть его, но нехватка этой человечности внушает в высшей степени справедливый страх. Еврей, по исповеди самих евреев вроде Вейнингера, неполный человеческий тип, недоразвившийся или остановившийся в своем развитии, сбившись в сторону паразитизма. В области вырождения и человеческих рас встречаются те же явления, что в мире животных. Возьмите собаку и гиену. Может быть, потому и существует с незапамятных времен отвращение собак к диким представителям своей же породы, что недоразвившийся, низший тип действительно

опасен для высшего. Помимо соперничества за добычу смешение с низшей расой роняет совершенство высшей, растрачивает многовековые драгоценные приобретения ее типа. Еврей опасен для арийца не только тем, что в качестве паразита присасывается к жизненным источникам и вытягивает его соки. Правда, одно уже это угрожает худосочием и истощением, но еще тягостнее то, что, входя в арийское общество, еврей несет с собой низшую человечность, не вполне человеческую душу. Все то высокое, чем гордится христианская цивилизация, - гениальность, героизм, религиозное вдохновение, честь и совесть - все это портится примесью низших еврейских качеств, как если к дорогому вину подлить дешевого. Евреи фальсифицируют не только товары и продукты, они фальсифицируют самое общество христианское, постепенно заменяя его поддельным. Гениальность подменяется шарлатанством, героизм - идеями всепрощения и равноправия, религиозный восторг - скептической усмешечкой, честь и совесть - толкованиями свободы, которая будто бы разрешает все. Захватив вследствие преступной слабости христианских правительств нервные центры общества - печать, кафедру, судейскую трибуну, сцену, евреи ведут широчайшую пропаганду своей пониженной человечности и погружают арийское общество в опасный гипноз. Если вы спросите, как это люди низшей расы могут захватить все центральные места среди высшей, я не стану ссылаться на мышей или саранчу: бесконечно низшие, чем саранча, организмы напали, например, на Петербург, и вот каждый день в течение многих месяцев возят на кладбище покойников. Совершенство племени, как тонкость художественного произведения, не обеспечивает жизни, а скорее наоборот. Нашествие евреев на христианский мир именно потому дает им шансы на победу, что они - низший тип, который выживает там, где более высокий существовать не может. Собака - благородное животное и действительно друг человека, но дайте ей "полноправие" в своей квартире - она довольно быстро уронит ваши условия жизни до своих. Вам придется бежать из квартиры в то время, когда "друг человека" будет чувствовать себя недурно. Посейте вместе с пшеницей сорные травы. Не пшеница заглушит их, а наоборот. Вопреки решительно всем народам на земле, которые все имеют черту оседлости - государственную и этнографическую границу, евреи одни не хотят признавать черту оседлости. Они одни хотят безвозбранно кочевать по земному шару, не имея определенной территории. Они одни, признавая себя строжайшей из национальностей, притязают на право жить среди других племен и захватывать их жизненные средства. Если бы еще евреи были высшей расой, то можно бы надеяться, что опасность еврейства исчезнет вместе с растворением их в арийском море. Но так как это раса низшая (по уверению не одного Вейнингера, а многих мыслителей), то желать еврейского растворения не приходится. Напротив, самое искреннее и честное слияние евреев с индогерманцами представляет страшнейшую из угроз. Вместе с паразитной кровью своей евреи внесут разрушение в самый тип арийца, понизят те его благородные свойства, которыми он возвысился среди народов. Примесь еврейской крови уже вела к гибели не один народ. Китай еще существует, Япония - благоденствует, а современники их - Вавилон, Персия, Египет давно исчезли, то есть исчезли именно те страны, где евреи в плену и путем эмиграции жили веками, размножаясь до того, что наводили страх на царей. "Евреи рассеяния" заразили собой все пространство Римской империи. Христиане первых веков были евреи - и Рим пал. Внедрившись в Испанию в одном конце Европы и в Хазарское царство - в другом, евреи подготовили падение обеих стран, как впоследствии подготовили падение приютившей их Польши. Могучим инстинктом самосохранения западные народы в средние века сбросили с себя еврейского паразита. Евреи отовсюду были изгнаны. Может быть, потому только Европа и ожила. Лишь с изгнанием евреев начала слагаться национальная жизнь и подъем энергии.

Именно нас, Россию, Бог наказал участью принять в свое тело большинство паразитной расы. Пока мы были свободны от нее, Россия росла и крепла. Всего несколько десятилетий "еврейского вопроса" - и поглядите, как линия нашей судьбы быстро пошла книзу! "Жиды погубят Россию", - говорил в страшном ясновидении Достоевский. Исповедь еврея о евреях дает повод русским людям отрешиться хоть на несколько минут от гибельного легкомыслия. Тут есть, господа, над чем подумать - и серьезно!

1 февраля-1 марта

ПУБЛИЦИСТИКА КАК ИСКУССТВО

 Группа журналистов обсуждала на днях вопрос, как почтить 50-летие деятельности одного знаменитого публициста. Мы живем в отвратительное время, когда ничего выдумать нельзя, даже пороха, ни открыть Америки, хотя бы самой маленькой. Все давно за нас сделано мертвецами, и мы рабски повторяем жизнь мертвых. Что же, решили поднести адрес, устроить почетный спектакль, банкет, капитал "имени" такого-то для выдачи премий за выдающиеся литературные произведения...

На последнем пункте я резко разошелся с коллегами. Допустим, что почтенный юбиляр - не только публицист, но еще беллетрист и драматург, но нам, журналистам, не резон выдавать премию его имени драматургам или беллетристам. Наша премия должна выдаваться только публицистам, из начинающих талантов, среди которых так много бедняков. Что, собственно, нам за дело до беллетристов и драматургов? Пусть они собирают, если им угодно, свои особые капиталы и особые премии, если хотят почтить NN как своего товарища. Мы же в его лице чувствуем и чествуем своего собрата, то есть публициста прежде всего. Что же нам укреплять память о NN среди писателей совсем другой отрасли литературного искусства, а не нашего? Я совершенно уверен, что, сложись иначе судьба, таланта NN хватило бы, чтобы сделаться большим человеком в любой области. Вместе с наиболее выдающимися сверстниками в свои 74 года NN мог бы быть известнейшим генералом, знаменитым министром, романистом, ученым, чем хотите. Совершенно согласен со взглядом Карлейля, что талантливый человек более или менее способен ко всему: он так и называет его - Ableman. Некоторые речи Наполеона, говорит Карлейль, гремели, как аустерлицкие пушки. Талант его - отважное, героическое сознание, и, куда бы оно ни было направлено, оно - как выстрел из дальнобойного орудия - во все стороны хватает далеко. Наш юбиляр, заслоняя сам себя и мешая сам себе своими разнообразными способностями, сумел дать несколько талантливых пьес, несколько рассказов и один роман, имевший значительный успех. Но ведь знаменитость свою он приобрел как публицист, и главная его деятельность, бесспорно, эта, а не какая иная. С какой же стати нам, публицистам, впадать в данном случае в ложную скромность и не замечать, что это "на нашей улице праздник", а не на чьей иной? С какой стати нам, газетным писателям, сооружать памятник NN - ибо премия есть литературный памятник - как деятелю не нашей профессии?

Беллетристика и драматургия существуют несколько тысяч лет. Но публицистика возникла ранее, если первыми деятелями этой профессии считать пророков и трибунов народных. Ораторские их речи, записанные на скрижалях и папирусах, древнее трагедий и гомеровских эпопей. Еще древнее завещания предков, положившие начало человеческому законодательству и цивилизации. А ведь старинные завещания - чистейшая публицистика. Религиозные "откровения" среди громов, на вершинах Олимпа, Синая и Арарата по стилю и форме чистая публицистика, как и та прелестная дидактика, которою наполнены бесчисленные буддийские супы, из рода в род заучиваемые цейлонскими монахами. Несмотря на свое первенство в истории литературы, публицистика в течение долгих тысячелетий уступала место поэзии и сцене, но кто хоть немножко знакомился с древней поэзией и сценой, знает, до какой степени они были публицистичны. Монолог составляет украшение

великих драм - от Эсхила до Шекспира. Выкиньте душу публицистики - рассуждение, - много ли останется от Данте или Байрона? Вообще, выкиньте из слова мысль - что останется от словесности? Тем не менее публицистика как таковая почти не признавалась словесностью и до сих пор многие ее не включают в литературу. До сравнительно недавнего времени "литеры" обыкновенно собирались в объемистых книгах, и уже это внешнее условие - иметь дело с сочинением - налагало отпечаток сочиненности на живую человеческую мысль. Книга создала книжность. Это особое умственное состояние, родственное, как известно, с фарисейством и лицемерием. "Горе вам, книжники!" - сказал Христос; сказал если не самим литераторам, то людям, слишком погруженным в литературу. Все десятистолетнее средневековье находилось под гнетом книжности. Что такое схоластика, как не идолопоклонство перед книгой? И хотя бы в числе идолов был такой гений, как Аристотель, но мысль человеческая, остановившаяся хотя бы в гениальном выражении, теряет нечто самое драгоценное, то самое, что отличает ручеек от ледяной глыбы, - текучесть. Именно в текучести, в движении вся прелесть жизни и живой мысли. Только новой истории принадлежит честь создания живой, текучей литературы... должен ли я досказать ее имя?

Газетность имеет, конечно, свои ужасные недостатки, как и книжность. Я хочу здесь отметить, что газетность имеет, подобно книжности, свои благородные преимущества, свои преимущества над книгой. Эти преимущества не всем приметны. Множество упорных читателей газет, вроде Л. Н. Толстого, упорно бранят газеты, дают даже клятву не читать газет и постоянно нарушают эту клятву. Следует заметить, что тем же, как и газеты, порицаниям подвергались во времена оны и книги. Большая часть человеческой письменности заслуживает отвращения. Писанные толпой, газеты и книги обыкновенно несут в себе утомительный шум толпы, где членораздельная, то есть кристаллизованная, речь как бы снова перемалывается в бесформенную стихию. Даже великие книги подвергались глумлению. Даже поэзия, язык богов!

Зачем так звучно он поет? Напрасно ухо поражая, К какой он цели нас ведет? О чем бренчит? Чему нас учит? Зачем сердца волнует, мучит, Как своенравный чародей? Как ветер песнь его свободна, Зато как ветер и бесплодна: Какая польза нам от ней?

Помните гневное негодование пушкинского Поэта? Стало быть, не одним журналистам приходится в ответ на голос сердца слышать порицание черни. Впрочем, к публицистам толпа ближе и потому великодушнее, чем к поэзии:

Ты можешь, ближнего любя, Давать нам смелые уроки, А мы послушаем тебя.

Поэтов мало слушают - и венчают славой, публицистов поругивают, но усердно читают. Газеты читают преимущественно перед книгами, оценивая сладость живой, сейчас рождающейся мысли, бьющей как бы из недр самого общества. Пусть те же идеи были выражены тысячелетия назад с гораздо большим блеском, но, подобно минеральной воде, мысль всего целебнее у ее источника, наэлектризованная землей. Публицистика именно тем дорога публике, что она - живой ее собственный голос, выраженный литературно. Это как бы душа публики, положенная на литературу, как стихи кладут на музыку. "Неужели скучная газетная труха - литература?" - воскликнет читатель, воспитанный на "образцах". Нет, отвечу я, скучная труха, конечно, не есть литература. Но ведь речь идет не о скучной трухе. В публицистике к искусству относится лишь то, что имеет печать таланта. Разве нет бездарных беллетристов, драматургов, музыкантов, живописцев? Позвольте же быть бездарными и некоторым публицистам, даже большинству их. Такова воля природы: хорошенького понемножку. Бездарная публицистика, повторяю, не есть литература, но в нашей профессии мы имеем своих великих людей. Есть отмеченные ореолом не только таланта, но и бесспорной гениальности. Укажу на лучшие диалоги Платона. Их считают философией, но, в сущности, это гениальная публицистика. То же - несравненные "Письма к Луцилию" Сенеки. Они писаны не для газет, но, может быть, по единственной причине, что тогда газет не было. А знаменитые "Опыты" Монтеня [34]– книга, которую Байрон считал своим лучшим чтением! Разве это не гениальная публицистика, несмотря на чрезмерную засоренность классическими цитатами? А "Характеры" Лабрюйера [35] ? А "Персидские письма" Монтескье? В наше время удивительный Тэн, с таким глубоким прозрением раскрывший смысл XVIII века, - разве он не более публицист, чем историк? Или Гейне и наш Некрасов не более фельетонисты, чем поэты? Что касается России, она имеет свою великую школу публицистики. Достаточно назвать Белинского и Герцена, с одной стороны, и старых славянофилов - с другой. Я несколько отрицательно отношусь к нигилистической плеяде 1860-х годов, но некоторые (немногие) статьи Добролюбова и особенно блистательный Писарев, несмотря на юношеский бред их мысли, - разве они не оставили классических в своем роде образцов русской речи?

[34]

 Монтень Мишель де (1533-1592) - французский общественный деятель и философ-гуманист. Был мэром Бордо. Автор книги "Опыты" (1580-1588).

[35]

Лабрюйер Жан (1645-1696) - французский писатель-моралист. Был воспитателем герцога Бурбонского, внука Кондэ. Автор книги "Характеры" (1687).

Артисты слова

Перо публициста тысячу раз сравнивали с рыцарским мечом, с ножом разбойника, со скальпелем хирурга и с тому подобными острыми и колкими орудиями. Перо беллетриста сравнивают иногда с кистью живописца, то есть с предметом мягким. Я сравнил бы перо талантливого писателя с копьем Ахиллеса, обладавшим волшебным качеством - исцелять те раны, какие оно наносило. Все эти и многие другие сравнения подразумевают силу одновременно губительную и добрую. Публицист такого размера, каков, например, наш уважаемый юбиляр, - большая величина в современном обществе. Влиятельная газета - современный форум, и на нем, как некогда, звучит побеждающий голос оратора и трибуна. Вспомните, какую власть имели древние диктаторы мнений. Дело в том, что толпа по натуре своей всегда безгласна. Огромное большинство людей косноязычно и косномыслено. Чувствуют иногда много и горячо, а выразить никак не могут. Отпечаток их мысли на бумаге выходит неузнаваемо бледный и искаженный. Но вот является артист слова, который этой же самой толпе расскажет ее собственные мечты и чувства... Толпа приходит в восторг, она ощущает неизъяснимую благодарность волшебнику, который точно вспрыснул ее живой водой, позволил пережить то, что без его помощи было невозможно. Искусство вообще есть продолжение человеческой души, ее усовершенствованный орган. Глазами великого живописца мы замечаем то, что в состоянии заметить только великая душа. Слухом одаренного музыканта мы слышим в своей душе как бы нездешние звуки. Вдохновением и вкусом публициста - если он артист слова - толпа постигает смысл времени, какой самому читателю не всегда постижим и ясен.

Публицист, если он талантлив, на протяжении полувека совершает огромную и благодетельную работу. Он будит, возбуждает, вдохновляет, тормошит, он не дает спать обществу, он поднимает жизненный тон. Во всякой семье, во всяком кружке есть люди, которых зовут душою общества. Одно появление их точно разгоняет сумерки и прибавляет в комнате кислороду. Все делаются живее и веселее. Таким является талантливы и публицист. Как Меркурий на Олимпе, он ни в малейшей степени не педант, не доктринер, не резонер - он просто талантливый разговорщик, человек, умеющий быть умным и интересным. Вовсе нет нужды, чтобы он был шут, - шутовство надоедает и порядочных людей в наш век отталкивает. Но большой публицист должен быть оригинален и остроумен. Он должен превосходить публику пониманием и вкусом, он непременно должен быть поэтом и философом, ибо чего же стоит душа, чего стоит жизнь без философии и поэзии?