Письма Клары
Шрифт:
На дворе, возле бочек с мусором, я, помня о том, что Вы выразили желание завести комнатные растения в летнем доме, выставила мою коллекцию для всех желающих, а ненужное пусть попадет в бочки. Пока я поливаю растения по вечерам, чтобы их сохранить. В качестве объяснения моего бессердечного поступка хочу заявить, что ухаживать за ними означало пожизненную ответственность; никогда не знаешь, слишком мало им воды или слишком много.
Кроме того, я думаю, можно подождать с мытьем окон, сейчас на них легкая и красивая дымка, которую и трогать не стоит.
С дружеским летним приветом, К. Нюгорд
P. S. Не говорите ничего Фагерхольмихе.
Камилле Аллеён
«Между нами, женщинами…»
Милая фрёкен Аллеён!
Спасибо за любезное письмо. Но, к сожалению, дело обстоит так, что я не представляю возможным принять Ваше предложение — составить анкету, посвященную проблеме старости и ее радостей.
Можно, конечно, сказать, что хоть это и трудно, но по-настоящему интересно, — но к чему описывать само собой разумеющиеся неприятности и пытаться сформулировать, что ты при этом чувствуешь!.. Эта проблема, как мне кажется, относится к области частной жизни и чужда всяческим определениям.
Моя дорогая фрёкен Аллеён, боюсь, Вам не удастся получить честные ответы на Ваши вопросы.
С дружеским приветом, Клара Нюгорд
Туве Янссон
Карин, мой друг
1
Однажды мы с мамой поехали в Швецию и жили у маминого брата и бабушки — маминой мамы — в их большом доме, который принадлежал дедушке — священнику. Там полным-полно было дядюшек и тетушек, а также их детей.
Карин старше меня на семь месяцев и к тому же она красивая. Она приехала из Германии. Я люблю ее.
В один прекрасный день мы возвели трон Богу на лугу перед домом, об этом мне хотелось бы рассказать. Когда Божий трон был готов, мы украсили его маргаритками и танцевали вокруг него. Вообще-то это была идея Карин.
А позже случилось нечто страшное, теперь — время спустя — я не знаю, как это произошло, но я подбежала к трону и уселась на него. Карин прервала танец, она была в ужасе, да и я тоже. Подозреваю, мы ожидали, что на нас обрушится кара небесная.
Всего лишь несколько секунд осмелилась я остаться на троне, но и этим недолгим временем я воспользовалась для того, чтобы попытаться понять: как ощущаешь себя, если ты всемогущ? Я, правда, не успела ощутить это по-настоящему.
Это случилось вчера. Карин сказала только одно, она сказала: «Я прощаю тебя!» И больше не пожелала говорить со мной. Она — добрый друг Бога, и все об этом знают. Об Иисусе она говорит не так уж много, а ведь Он смог свершить ничуть не меньше чудес, чем Бог.
Теперь я размышляла об одном, то есть об Иисусе и Иуде. Иисус очень хорошо знал, что Иуда должен предать его: Иуде заранее предопределено, как должно вести себя; он не мог поступить иначе, поскольку то было божественным предопределением. И было решено: Иуда должен потом пойти и повеситься и стать величайшим негодяем мира. Ну ладно! Я спрашиваю: справедливо ли это? А потом, после всех своих проступков и кошмарных угрызений совести, Иуда, вероятно, был прощен, поскольку тот, кто раскаивается в последнюю минуту, всегда бывает прощен Богом и Иисусом. Мамин брат, дядя Улоф, сказал однажды, что у них есть copyright[16] на прощение, этими словами он имел в виду, что никакое обычное прощение нельзя принимать всерьез. Он сказал маме: «Эти слова о том, чтобы дать кому-то рождаться во грехе и заставить мучиться угрызениями совести, а потом весьма благородно простить! О чем они говорят?»
Но дядя Улоф на самом деле не верит в Бога, и это ужасно. А в остальном он очень хороший. Я
А теперь я расскажу кое-что приятное, это случилось, когда я нашла бабушкину книгу о миссионерах, которые обращали в другую веру язычников. Остальные бабушкины книги были не очень веселые, но тут она попала в самую точку. Вы поймите: некоторые язычники поклонялись солнцу, а другие верили в одного по имени Пан[17], а он только и делал, что разъезжал по лесу, играя на свирели[18], ничего не принимая всерьез. Еще у них были столб-тотем[19] и все прочее в том же роде, но истинно верили они вплоть до тех пор, пока их наконец не обращали в новую веру… Хорошая была книга! Я читала ее ночью, когда Карин засыпала, читала все то время, когда она не желала разговаривать со мной. Днем на лугу я читала Пятикнижие Моисеево. Это было еще более увлекательно, а кроме того, замечательно написано. Среди прочего меня утешало то, что Бог порой вел себя плохо; Его частенько оскорбляли, и Он ревновал к другим богам, и Он, ясное дело, не торопился отомстить. Само собой, я не стала меньше почитать Его, но теперь я словно бы воспринимала утренние молитвы и чтение Библии чуть-чуть менее серьезно, а это вообще-то грешно. Я имею в виду не грех, а вред, если вы понимаете, о чем я говорю.
2
Это было тем летом, когда дедушка — мамин отец — трудился над большим трактатом, и ему необходимо было сосредоточиться. Поскольку он знал, как дядюшка Хуго — папа Карин — любил читать проповеди, он дозволил ему взять на себя чтение отрывков из Библии и возносить благодарение Богу за трапезу. Однако дядюшка Хуго был столь ревностным служителем Господа, что чтение Библии занимало теперь несколько часов, а еще пелось множество псалмов. Всем родственникам необходимо было присутствовать, он тщательно следил за этим и в точности знал, кто не явился. Хотя на дядюшку Улофа он с самого начала, потеряв надежду, махнул рукой.
Дядюшка Хуго носил коричневый бархатный сюртук и маленькую белую фуражку с козырьком и еще играл на виолончели.
Иногда меня одолевало любопытство: что думает Бог о дядюшке Хуго, который некоторым образом прикарманил себе все права; мой дедушка был, во всяком случае, придворным, а дядюшка Хуго всего лишь обыкновенным священником, который женился на его дочери. Но он преувеличивал, воображая, будто близится Судный день и ему всё и всегда известно лучше всех. Хотя он был страшно добрым и очень тревожился за нас.
Превыше всего дядюшка Хуго любил свою виолончель. Она была коричневого цвета и блестящая, словно каштан. Однажды она дала трещину, и он был просто вне себя. А единственным, кто мог починить ее, был дядюшка Улоф — мастер на все руки, когда дело касалось работы с деревом. Но самым горестным было то, что изо всех дедушкиных и бабушкиных детей один лишь дядюшка Улоф не верил в Бога. Другие мамины братья тоже могли поднять большой шум, заявляя, что они, мол, не верят в Бога, но они так отчаянно это делали, что казалось, будто в самой глубине души они верили… А дядюшка Улоф просто молчал и смущенно шел проторенным путем к себе в столярную мастерскую. Думаю, нелегко было дядюшке Хуго идти к нему в столярную со своей виолончелью! Но ее очень красиво починили, и она была столь же прекрасна, как раньше.