Письма о восточных делах

Леонтьев Константин Валерьевич

Идея свободы (свободы от чего? Для чего? И во имя чего?), сказано давно уже многими, есть лишь понятие чисто отрицательное и значит, что личность, или нация, состоящая из лиц же, или какой-нибудь класс людей должен встречать как можно менее препятствий и ограничений со стороны Церкви, государства, общества и семьи на жизненном пути своем. Но во имя чего, для какого идеала дается и требуется эта свобода? Тут ответ один – для блага, для большего удобства и счастья на

земле.

С XVIII века, со времени Вольтера и Руссо, проповедуется все это благоденствие с разными вариациями, в разных формах и с разными приемами; но сущность одна: идеал – вера в возможность большего и большего удобства земной жизни; результат же – разрушение постепенное или бурное всего прежнего, во что человечество верило. Самые искренние и благие намерения различных деятелей в этом смысле и направлении достигают, с одной стороны, по-видимому, своей цели вполне, с другой – немедленно родят новое зло, возбуждают новые неудобства и страдания, или небывалые прежде, при старом порядке, или не замечаемые, потому что они были заслонены от сознания людей другими неудобствами, другим злом, при прежних порядках более чувствительным.

Но пока не совершится роковое и неотвратимое дело славянского объединения, никто не может решить, чем мы будем: новым Римом, соответствующим современным требованиям; Римом, который дал свои государственные и гражданские идеи миру; или Македонией, которая своего ничего истории не дала, а только, разрушив все доступное ей, смешала все восточное со всем западным и приготовила этим хаосом путь для римской государственности, для византийского православия и германской феодальности (из сочетания которых выросла позднее та европейская цивилизация, в которой и мы воспитаны).

Я говорю – роль России и славянства не обозначится ясно до тех пор, пока не объединятся все христиане Востока под гегемонией России в какую-нибудь конфедерацию. Объединение это, эта конфедерация невозможны без центра. Центра такого, кроме Царьграда, нет ни у славян, ни у христиан Востока, вместе взятых.

Сделать Петербург центром славянского единения – это значит просто присоединить всех славян. Но не это имеется в виду, и это было бы своего рода несчастьем как для России, так и для единоверцев ее, по причинам, которые так ясны, что я считаю излишним о них здесь и говорить.

Если ни Петербург, ни Москва, ни даже вновь обруселый Киев не могут стать средоточием политического славизма, то по другим, тоже до грубости ясным причинам нельзя сделать столицей славянства ни Белграда, ни Филиппополя, ни Тырнова. Это было бы смешно и думать. Сербская нация слаба, даже взятая во всей совокупности своей.

А болгары, которых географическое положение гораздо выгоднее и многозначительнее, сами бы не могли бы удержаться в своих второстепенных столицах, если бы даже и возможно было придать им это неподобающее значение, – их тянуло бы в Царьград, как во времена Крума и Симеона.

Итак, еще раз – роль России и славянства в истории определится лишь при единении; для единения нужен центр не столько административный, сколько общеполитический, религиозный и культурный. Этим центром может быть только Царьград!

Без Царьграда нет славянского единства, нет того идеального славизма, к которому, по-видимому, столькими изворотами вела нас история; к которому она идет и пойдет, вопреки всем задержкам и препятствиям, с первого взгляда кажущимися непреоборимыми.

Мы можем откладывать это решение; предотвратить его не может никто! Не мы вызвали, например, последнюю войну; мы не желали ее. Ее вызвали и союзники наши, и враги: герцеговинские селяне, черногорцы, турки, Англия.

Никогда, быть может, исторический fatum не выразился так ясно, как во время последних событий на Востоке. Никто, кроме Англии, быть может, войны не желал. Россия не искала ее; Турция боялась; Австрия хотела бы ограничиться одной дипломатической игрой. И все эти нежелавшие войны державы – Турция, Россия, Австрия, – насильственно занимая сербские земли, вовлеклись в нее.

Не Россия, может быть, вызовет и вторую войну: но война эта будет, и торжество наше несомненно.

Политическое торжество России на Балканском полуострове, говорю я, несомненно – это так; но что создаст на Босфоре это ничьим оружием неотвратимое торжество: культурный ли центр славянского обособления или очаг неслыханного всесветного радикализма, – вот в чем вопрос!

X

Будущность Царьграда

Создать на Босфоре, по удалении султанского правительства, «вольный город» не в тесном каком-нибудь и ограниченном восточном смысле, наподобие греко-славо-турко-армянского Франкфурта, а в смысле более широком, всеевропейского значения этого – значило бы создать великий очаг всесветного разрушения.

Почему же нейтрализованный Царьград был бы так вреден?

Почему он стал бы немедленно главным очагом самого крайнего радикализма?

По многим причинам.

Париж до последнего времени считался тем опасным центром, из которого по всему миру распространялись разрушительные учения; столицей, которой население с конца прошлого века подавало самый опасный для государств пример периодического и большею частью успешного сопротивления властям. Сначала парижские бунты имели только либеральные идеи – идеи гражданского равенства и политической свободы; потом с сороковых годов эти восстания были плодом стремлений к уравнению экономическому, к изменению отношений между трудом и капиталом.

Коммунистические и социалистические идеи, как я уж не раз говорил и как многими еще прежде меня доказано, суть только естественное и дальнейшее развитие того самого западного либерализма, который теперь с ужасом отступает от своего детища и напрягает все силы свои на борьбу с ним.

Париж был сначала почти единственным центром всякого рода разрушительных пропаганд. Впоследствии времени политическая революция децентрализовалась: она в Цюрихе, в Италии, в Берлине, в Лейпциге, в русских городах; и, если в Турции, Греции, Сербии и Болгарии действия ее не так еще заметны, то это лишь потому, что в этих запоздалых странах еще не кончен вопрос о внешней политической независимости. Национальная эмансипация еще не вполне совершилась, и потому социализм, так сказать, отложен до тех пор, пока Восточный вопрос не будет окончательно решен удалением турок, не допускающих для себя равенства с христианами.