Письма последних лет

Успенский Лев Васильевич

«Простолюдины, — говорит он в другом месте, — не понимают многих чисто русских слов, которых смысл вне тесного круга их обычных житейских понятий, например, событие, современность и т. п., и хорошо понимают иностранные слова… не чуждые их понятиям, напр.: пачпорт, билет, ассигнация, квитанция…» (Собр. соч., т. III, стр. 768–770).

<…> Вы легко и просто утверждаете, что в статье т. Н. Ю. Шведовой и в выступлении врача все (заметьте — ВСЕ) иностранные слова можно было бы заменить русскими. Я не слышал того врача и не читал статьи Н. Ю. Шведовой, но я очень хотел бы, чтобы Вы предложили мне хорошие, благозвучные, удобопроизносимые, выраженные одним словом замены для врачебных терминов ОПЕРАЦИЯ, АППЕНДИЦИТ, РЕНТГЕНОСКОПИЯ, ПИЛЮЛЯ. Интересно было бы также послушать, как бы Вы предложили назвать по-русски СУФФИКС, в отличие от ПРЕФИКСА, ИНФИКСА и АФФИКСА, или — обращаясь к самой современной современности — чем бы заменили Вы слова АТОМ, КИБЕРНЕТИКА, КОСМОС, РАДИО… Попробуйте, и, я думаю, Вы скоро выкинете белый флаг.

<…> На всем протяжении истории русского языка Вы увидите одно: в нем происходил непрерывный процесс поглощения и переделки на русский лад иностранных слов, связанный с весьма энергичной их сортировкой на приемлемые и неприемлемые, причем НИКОГДА в этом процессе мнение отдельных лиц, даже самых компетентных, не играло никакой роли.

Ведь, ей-богу же, перенеситесь на 200 лет назад, и Вы увидите, что очень многие тогдашние русские люди с отвращением и негодованием относились к таким ненужным заимствованиям, как «суп», «бульон», «котлеты», «зразы», «буфет», «комод», «секретер», «конторка». Я убежден, что даже Вы откажетесь совершенно удобное, абсолютно обрусевшее слово «котлета» заменить каким-нибудь русским — «обжаренный кусок мясного фарша». Навряд ли Вы сумеете обойтись без иноземного «картошка», и навряд ли великороссы когда-либо станут вместо этого слова употреблять нечто вроде белорусского «бульба».

Сомневаюсь, чтобы Вы вздумали навек отвергнуть заимствованное «собака» и вернуться к национальному «пес». Не запретите Вы и употребление татарского «лошадь», и не заставите вместо этого во всех случаях жизни выговаривать исконно русское «конь».

А ведь, несомненно, было время, когда большинство русских людей знали только слово «конь», а «лошадь» представлялась им ненавистным заимствованием из языка арабов, которые употребляет кучка антипатриотов.

Теперь же слово это явно обогатило наш словарь. Посмотрите, можно ли сказать: «Дореволюционные „ваньки“ — извозчики — возили пассажиров на заморенных КОНЯХ или даже КОНЬКАХ?» Конечно, только на «лошаденках».

В то же время мог ли бы Пушкин в «Медном всаднике» воскликнуть:

А в этой ЛОШАДИ — какой огонь,Какая сила в ней сокрыта!Куда ты скачешь, гордая ЛОШАДЬ,И где опустишь ты копыта?

Само собой, нет: он мог сказать только «в КОНЕ», «гордый КОНЬ»…

Не мог и Буденный скомандовать своим кавалеристам: «На ЛОШАДЕЙ!» А вот в Псковской области слово КОНЬ превратилось в синоним слова МЕРИН. «Говорят, ты жеребца купил?» — «Ай, да разве в деревне ЖЕРЕБЦА можно держать? Коня купил, КОНЯ… С КОНЕМ-то спокойнее!»

Видите, слова для разных оттенков одного понятия связались с заимствованием, до появления которого, вполне вероятно, и сами оттенки еще не были дифференцированы. Можно ли сказать, что слово «ЛОШАДЬ» следовало бы на корню срубить? Думаю — нет.

Не вполне согласен я и с Вашим стремлением всячески облегчить жизнь малообразованных людей, заставляя ученых говорить только языком, понятным для любого невежды.

Конечно, Вы правы в том смысле, что многие, преимущественно молодые, ученые склонны бывают загромождать свою речь бесчисленными множествами сложных терминов. «Они ученость свою хочут показать и говорят непонятно» — как телеграфист Ять в чеховской «Свадьбе с генералом». Это явление древнее. Такую речь медиков высмеивал еще Мольер, а лет сто с небольшим назвал ее, обрисовал и сердито не одобрил А. И. Герцен в одной из своих статей.

Но из этого отнюдь не следует, что для того, чтобы учить молодежь геометрии, учителя и составители учебников должны отказаться от слов АКСИОМА, ТЕОРЕМА, ПАРАЛЛЕЛЕПИПЕД, РОМБ, ПРИЗМА, ЦИРКУЛЬ, ЛИНЕЙКА, ПЕРПЕНДИКУЛЯР; да ведь уже и в самой низшей математике первоклашки сталкиваются с понятиями «ПЛЮС» и «МИНУС», с тем же «ЦИРКУЛЕМ» и «ЛИНЕЙКОЙ».

Я думаю — из Вашей критики <…> следует только одно: тем товарищам, которые, по Вашим словам, не способны понять слова РЕАЛИИ, следует пополнить свое образование и выучить значение таких необходимых для языкознания слов. Ибо так же, как и в алгебре мы говорим «а», «в», «с», вместо того чтобы втолковывать: «первое какое угодно число», «второе какое угодно число», «третье…» и т. д., так и в языкознании разумно употребить слово «реалии», вместо того чтобы каждый раз повторять: «реально существующий предмет, называемый данным словом и представляемый соответствующим понятием». <…>

* * *

^{1973. VII1. 22}

^{Ильичево под Ленинградом}

Многоуважаемый Л. С.

Съездил в Ленинград, снял грубую выкопировку с десятиверстки Южного Берега и добыл, хотя и с трудом, свои «Записки», ставшие уже давно совершеннейшей библиографической редкостью. Я их вот уже год как никому не дарю, но Вам, «пятачковцу», приходится. На стр. 398–430 Вы найдете рассказ о том, к чему всего ближе пришлось оказаться на «плацдарме» МНЕ. Впрочем, возможно, что кое-какие названия или имена «отзовутся и в Вашем сердце».

На карте я без всякого труда разыскал Ваше Стародворье. На моей карте оно, по состоянию на 12/IX 41 г., значится ЗА ЛИНИЕЙ ФРОНТА, а из Вашего письма я не смог сообразить — Ваша ОШР базировалась в нем или только прорывалась до него за «языками». Так или иначе, от Вашего Стародворья до моего ВЯРЕПОЛЯ — рукой подать: каких-нибудь 10–12 км. И речка Черная, как я и предполагал, оказалась одним из двух истоков речки КОВАШИ, в который впадает речка Рудица (у дер. Усть-Рудица). В этих местах я бывал не только, когда немцы еще сидели на Дедовой горе, а и в конце 40-х годов, когда писал свою «60-ю параллель», в которой «пятачка» куда больше, чем в «Записках», но которую я лишен возможности презентовать Вам, ибо у меня ее сохранились считанные экземпляры. Однако если Вам при писании Вашей будущей книги понадобятся живые картины природы как раз в этих самых местах, Вы правильно сделаете, если возьмете где-либо в библиотеке этот мой роман. Следует только иметь в виду, что по разным, теперь уже трудно объяснимым причинам он вышел в свет под двумя фамилиями: «Г. Караев и Л. Успенский. Шестидесятая параллель». Там у меня девушка-снайпер работает как раз возле д. Вяреполь и как раз в виду Дедовой горы. Думается, Вам это будет небесполезно пробежать. Есть «пятачковый» пейзаж и жанр и в моей повести «Скобарь». <…> Да и в других моих повестях я часто возвращался к «пятачковой» теме.

Я сообщаю Вам все это… только потому, что, по Вашим же словам, у Вас потускнели воспоминания о «декорациях» той эпопеи; а у меня чего-чего, а «декораций», кулис, пейзажей — даже больше, чем нужно. Особенно в «Параллели».

Ну вот, по-моему, вроде и все: карту Вы рассмотрите сами: Вы же б[ывший] разведчик.

* * *

^{1971. VIII. 20}

^{Ильичево под Ленинградом}

Многоуважаемая М. А.

<…> Насчет полета Гюйо… Таково положение мемуариста. Мне многие читатели с досадой пишут: «Почему же Вы, Л. В., не описали наводнение 1924 года? Ведь это такое замечательное явление природы!» А я не описал потому, что обретался в ту осеннюю неделю не в Ленинграде, а в Псковской губернии, где никакого «наводнения», естественно, не было, а был только очень сильный, почти ураганной силы, западный ветер. Писать же с чужих слов — кому это надо?

Так и с Гюйо (как и с Леганье): я по каким-то причинам не попал на его полет. То ли он производился летом, когда я сидел невылазно в деревне, то ли меня почему-то «мама не пустила» (м. б., «инфлуэнца»), но полета Гюйо я не видел, и только отлично помню его внешность (он был французик с эспаньолкой) на фотографиях в «Огоньке». Мало того, я эту фотографию в свое время вырезал и вклеил в имевшуюся у меня тогда толстую тетрадь, превращенную мною в пособие по истории авиации.