Письма, заявления, записки, телеграммы, доверенности

Маяковский Владимир Владимирович

На лето хотелось бы сняться с тобой в кино. Сделал бы для тебя сценарий.

Этот план я разовью по приезде. Почему-то уверен в твоем согласии. Не болей. Пиши. Люблю тебя, солнышко мое милое и теплое.

Целую Оську.

Обнимаю тебя до хруста костей.

Твой Володя.

P. S. (Красиво, а?) Прости, что пишу на такой изысканной бумаге. Она из "Питореска", а им без изысканности нельзя никак.

Хорошо еще, что у них в уборной кубизма не развели, а то б намучился.

42

О. В. МАЯКОВСКОЙ

[Левашова, 15 июля 1918 г.]

Милая

и дорогая Оличка!

Дуешься ты зря. Дело в следующем. Я живу не в Питере, а в деревне, за 50 верст. Когда я получил твое первое письмо, я потелефонил бриковской прислуге, чтоб она немедленно отослала тебе деньги, зная, что это к спеху, а значит, и не мог сам написать ничего на переводе при всем своем желании. При первой же оказии хотел послать вам письмо, но теперь от нас в город никто не ездит, не езжу и я, потому что в Питере холера страшная. Сегодня случайно получил твое письмо (приехали ко мне на именины) и отвечаю сейчас же. Из всего из этого можно умозаключить, что свинья ты, а не я, потому что злишься ты.

Поздравляю тебя, киса, с рождением и ангелом. Желаю вам пожить на даче и отдохнуть.

Я живу хорошо.

Пишите про себя.

Страшно целую мамочку, Людочку и тебя.

Ваш Володя.

15 июля 1918 г. Левашово

Пишите на прежний адрес Брикам. Сюда письма совсем не доходят.

Меня до того тут опаивают молоком (стаканов шесть ежедневно), что если у меня вырастет вымя, скажи маме, чтоб не удивлялась.

43

ЦЕНТРАЛЬНОЙ КОМИССИИ ПО УСТРОЙСТВУ ОКТЯБРЬСКИХ ТОРЖЕСТВ

[Москва, 10-12 октября 1918 г.]

Центральной комиссии по устройству Октябрьских торжеств

Краткое изложение моей "Мистерии-буфф" и мотивов, требующих ее постановки в дни Октябрьских торжеств.

Предисловие.

Некая дама просила Льва Толстого объяснить ей, что, собственно, он хотел сказать своей "Войной и миром". "Для этого,- отвечал находчивый Толстой,- пришлось бы второй раз написать ее, и если некоторые излагают мои вещи вкратце, то поздравляю их,- они талантливее меня. Если бы я мог вместить в несколько строк то, о чем говорю томами, то я бы сделал это раньше".

Наше положение приблизительно одинаково. Выйти из него – способ один: прослушать всю вещь, но времени у вас нет, и я, исполняя ваше требование, товарищи, излагаю вкратце мою "Мистерию".

1 д. Вся вселенная залита потопом революций. К последней еще сухой точке, к полюсу, карабкаются семь пар запуганных чистых. И турецкий паша, и русский купец, и богдыхан, и поп, и проч и проч белые представители всех пяти частей света. А за ними, запуганными и ноющими, подымаются семь пар нечистых – пролетариев, у которых нечему тонуть в этой буре. Весело и спокойно слушают они косноязычное собрание чистых, в ужасе спорящих: что же это, наконец, светопреставление, что ли. И когда, нагоняя бегущих от бунта, и сквозь полюс начинает бить та же кровавая струя, чистые хватаются за последнюю соломинку: "Давайте, давайте построим ковчег!" Одни спасемся. Без этих издевающихся нечистых. Насмешливый голос плотника: "А ты умеешь пилить и строгать?" – сволакивает почтенных с облаков – и униженно просят "господа чистые" "товарищей нечистых" заняться стройкой. "Ехать так ехать",- холодно соглашается плотник.

2 д. Под плач чистых и смех нечистых грохнулась в волны земля. Нечистые, напевая, спускаются в трюм. Чего им бояться, еда – дело их рук. Распустив слюнки, слушают чистые веселые песни, и у голодных возникает план подложить нечистым свинью, выбрать им царя. "Затем, что царь издаст манифест – все кушанья мне, мол, должны быть отданы. Царь ест, и мы едим, его верноподданные". Номер прошел. Но когда чистые возвращаются к царю, которому сволакивали отобранную у нечистых еду, перед царем сияло пустое блюдо. Ночью разгорелся голод. Ночь мокра. И каждый чистый почувствовал, что он как будто немножко демократ. За самодержавием – демократическая республика. Но "раньше обжирал один рот, а теперь обжирают ротой. Республика-то оказалась тот же царь, да только сторотый". Под могучими кулаками нечистых задами к борту теснятся чистые и вот уже сверкают пятки сваливаемых в воду белых. С этого места веселое подтрунивание над нестрашными нам какими-то самодержавиями и республиками сменяются пафосом грозовой борьбы пролетариата. Реют по палубе железные слова: "Пусть нас бури бьют, пусть изжарит жара, голод пусть, посмотрим в глаза его. Будем пену одну морскую жрать, мы зато здесь всего хозяева". В бреде об Арарате, изнеможенные, сломленные голодом,-ведь республика и самодержавие съели последнее,- все начинают видеть сияющую гору. Тогда по волнам, как посуху, идет на ковчег не Христос, искушенный в таких занятиях, нет, а самый обыкновенный человек. Став на станки, верстаки и горны, он низвергает великую нагорную проповедь грядущего земного рая. Распаленные видениями рабочие, как за пророком, тянутся за ним. Но насмешлив голос человека. "Довольно на пророков пялить око, взорвите все, что чтили и чтут, и земля обетованная окажется под боком – вот тут". Человек исчез. И вот догадались сразу,- да ведь это была наша собственная, в человечьем образе явившаяся воля. Клятва найти землю обетованную озаряет море, и по мачтам и реям лезут они, грохочут песню восстания, ломятся сквозь небо, сквозь ад и рай, в радужные двери коммунизма. "Не надо пророков, мы все Назареи, на мачты! на мачты! за реи! за реи!"

3 д. I, II и III карт. Мимо райских жителей, завлекающих своим постным небом, мимо ада, в котором у рабочего хватает дерзновенной мощи поиздеваться над его кострами, такими ничтожными по сравнению с заревами сталелитных заводов, ломая все и вся, двигаемые своей несокрушимой волей, приходят к обетованной стране нечистые. Той же самой покинутой землей оказалась обетованная страна. "Кругла земля проклятая, ох, и кругла". Но напрасно неслись их проклятия земле,- омытая революциями и высушенная пеклами новых солнц, она предстала в таком ослепительном блеске, в каком может рисоваться жизнь только нам, ясно различающим за всеми ужасами дня иную великую жизнь. Апофеозом стройных псалмов, в котором хорами встали рабочие и недавние рабы рубля, невольные угнетатели: машины, хлеба и проч вещи, окончена эта картина. "С любовью прильните к земле все, дорога кому она. Славься труд, славься жизнь, славься и сияй наша трудовая коммуна!"

Мотивы и заключение.

Конечно, не -этот сухой газетный скелет делает мою вещь необходимой. Она, я убежден, велика тем, что впервые в песнопение революционной мистерии переложила будни. Я не могу не согласиться с товарищем Луначарским, что это, может быть, единственная сейчас пьеса коммуниста. Я убежден, что вы, товарищи, дадите ей надлежащую театральную оболочку, освободив любое из больших помещений, а не загоните ее на задворки вашего внимания, предоставив пролетариату питаться гнилой трафаретщиной не ими и не для них [созданного искусства, к сожалению, еще "блистающего" в театрах.

Пусть хоть день пролетарского праздника будет отпразднован пролетарской пьесой.

Владимир Маяковский.

44

А. А., Л. В., О. В. МАЯКОВСКИМ

[Петроград, конец 1918 г.]

Дорогие мои мамочка, Людочка и Оличка!

Простите меня, пожалуйста, что я до сих пор не писал. Причина, во-первых, общая – мое всегдашнее ленивое отношение к писанию писем, во-вторых, я все время собирался выехать к вам сам, но сейчас на железных дорогах никто не может ездить, кроме шпротов, привыкших к такой упаковке. А так как я ваш сын и брат, а не шпрот, то и сами понимаете.

Поздравляю вас с рождеством и двумя новыми годами сразу.

Желаю вам первой категории неуплотнения и прочих благ.

Я здесь работаю массу, здоров и вообще не жалуюсь.

Пишите.

Целую вас всех. Надеюсь скоро увидеться.

Любящий вас ваш Володя.

45

В КОЛЛЕГИЮ ГОСИЗДАТА

[Москва, 20 октября 1920 г.]