Письма

Уайльд Оскар

Во время моего отсутствия Реджи посещал Оскара ежедневно и посылал мне короткие бюллетени через день. Он несколько раз возил Оскара в экипаже, и казалось, что ему гораздо лучше.

Во вторник 27 ноября, получив первое из писем Реджи (прилагаю их все, хотя последующие письма меня не застали, и я получил их позже), я понял, что надо ехать; по письмам ты ясно представишь себе, как обстояло дело. Вначале я решил, что в пятницу перевезу маму в Ментону и в субботу поеду в Париж, но в полшестого вечера в среду я получил от Реджи телеграмму, гласившую: «Надежды почти нет». Я едва успел на экспресс и был в Париже в 10.20 утра. При нем, помимо доктора Таккера, находился доктор Клейн — специалист, приглашенный Реджи. Они сообщили мне, что Оскару осталось жить от силы два дня. Вид его был ужасен: он очень исхудал, тяжело дышал, был мертвенно-бледен. Он пытался что-то сказать. Он чувствовал, что в комнате собрались люди, и поднял руку, когда я спросил, понял ли он меня. Он ответил на наши рукопожатия. Я отправился за священником и с большим трудом нашел отца Катберта Данна из Пассионистской церкви, который тотчас последовал

за мной и совершил крещение и предсмертное помазание — дать Оскару причастие он не мог. Ты знаешь, что я не раз обещал Оскару привести к нему священника перед смертью, и я пожалел, что так упорно отговаривал его от принятия католичества, хотя на то были свои причины, и они тебе известны. После этого я телеграфировал Фрэнку Харрису, Холмэну (прося его связаться с Адрианом Хоупом) и Дугласу. Позднее снова явился Таккер и сказал, что Оскар, возможно, протянет еще несколько дней. Вызвали нового garde malade [94] , поскольку прежний нуждался в отдыхе.

94

Брата милосердия (франц.).

Требовалось выполнить ужасные обязанности, описывать которые я не буду. Реджи был совершенно раздавлен.

Мы с ним провели ночь в отеле «Эльзас» в комнате наверху. Нас дважды будил брат милосердия, когда ему казалось, что Оскар умирает. Около 5.30 утра с ним произошла разительная перемена, черты лица исказились — я полагаю, началась так называемая предсмертная трясучка; стали раздаваться звуки, каких я никогда раньше не слышал, напоминавшие отвратительное скрипение ржавого ворота, и они не прекращались до самого конца. Его глаза перестали реагировать на свет. Изо рта текла кровавая пена, которую все время приходилось вытирать. В 12 часов я вышел раздобыть еды, оставив на посту Реджи. Он, в свою очередь, отлучился в 12.30. С часу дня мы уже не покидали комнату; душераздирающий хрип становился все громче и громче. Мы с Реджи принялись уничтожать ненужные письма, чтобы чем-то себя занять и сохранить самообладание. Два брата милосердия ушли, и хозяин отеля заступил их место; в 1.45 ритм дыхания у Оскара изменился. Я подошел к постели и взял его за руку; пульс у него стал неровным. Он сделал глубокий вдох, напоминавший естественное дыхание, — в первый раз с тех пор, как я приехал, — тело его непроизвольно выпрямилось, дыхание сделалось слабее; он отошел в час пятьдесят минут пополудни.

Когда обмыли и спеленали тело и унесли отвратительное тряпье, подлежавшее сожжению, Реджи, я и хозяин отеля отправились в мэрию улаживать формальности. Не буду описывать всю томительную волокиту, воспоминание о которой приводит меня в исступление. Милейший Дюпуарье растерялся и усложнил все дело, попытавшись скрыть истинную фамилию Оскара; дело в том, что Оскар жил в гостинице под фамилией Мельмот, а французские законы запрещают останавливаться в гостиницах под вымышленными именами. Мы проторчали в мэрии и полицейском комиссариате с 3.30 до 5 вечера. Тут я вконец рассердился и настоял на том, чтобы мы отправились к Геслингу, владельцу похоронного бюро при английском посольстве, которому говорил обо мне отец Катберт. Договорившись с ним, я пошел на поиски монахинь, которые присмотрели бы за телом. Я думал, что где-где, а в Париже найти их будет легко, но только ценой немыслимых усилий я раздобыл двух сестер-францисканок.

Геслинг был сама предупредительность и пообещал прийти в отель «Эльзас» на следующее утро в 8 часов. Пока Реджи объяснялся в отеле с журналистами и шумными кредиторами, мы с Геслингом отправились по инстанциям. Мы освободились только в полвторого, так что можешь представить себе, сколько было формальностей, присяг, восклицаний и подписей на бумагах. Воистину иностранцу нужно дважды подумать, прежде чем умирать в Париже, — для его друзей это немыслимые мытарства и немыслимые расходы.

Во второй половине дня явился окружной врач и спросил, не покончил ли Оскар с собой и не был ли он убит. На заключения, подписанные Клейном и Таккером, он и не взглянул. Накануне вечером Геслинг предупредил меня, что, принимая во внимание личность Оскара и то, что он жил под вымышленным именем, власти могут начать настаивать на том, чтобы забрать его тело в морг. Разумеется, я пришел в ужас от этой перспективы, сулившей дополнить вереницу несчастий последним отвратительным звеном. Изучив тело и, разумеется, всех обитателей отеля до одного, выпив несколько рюмок спиртного, отпустив несколько неуместных шуточек и положив в карман щедрое вознаграждение, окружной врач, наконец, подписал разрешение на похороны. Затем явился еще один гнусный чиновник; он стал спрашивать, сколько у Оскара было воротничков и сколько стоил его зонтик (это чистая правда, я ни капли не преувеличиваю). Приходил кое-кто из поэтов и литераторов — Раймон де ла Тейяд, Тардье, Чарльз Сибли, Жан Риктюс, Робер Дюмьер, Джордж Синклер — а также какие-то англичане, назвавшиеся вымышленными именами, и две женщины под вуалями. Всем разрешали подойти к телу только после того, как они сообщали свои фамилии…

Рад сообщить тебе, что милый наш Оскар выглядел спокойным и полным достоинства, как при выходе из тюрьмы, и обмытое тело не производило отталкивающего впечатления. На шее у него были освященные четки, которые ты мне дал, грудь украшала францисканская медаль от одной из монахинь, рядом лежали цветы, принесенные мной и неким не назвавшим себя другом, который сказал, что представляет детей Оскара, хотя не думаю, что они знают о смерти отца. Разумеется, были принесены обычные в таких случаях распятие, свечи и святая вода.

Геслинг посоветовал мне не мешкая положить останки в гроб, поскольку разложение должно

было начаться очень быстро, и в полдевятого вечера пришли завинчивать крышку. По моей просьбе Морис Гилберт попытался сфотографировать Оскара, но неудачно — вспышка не сработала. Когда уже готовились закрывать крышку, пришел Анри Даврэ. Он показался мне очень милым и добрым человеком. На следующий день, в воскресенье, приехал Альфред Дуглас, приходили также разные незнакомые мне люди. В большинстве своем это, вероятно, были журналисты. Похоронная процессия начала свой путь в понедельник в 9 часов утра. Мы прошли за катафалком от отеля до церкви Сен-Жермен-де-Пре — мы с Альфредом Дугласом и Реджи Тернером, хозяин отеля Дюпуарье, брат милосердия Анри, гостиничный слуга Жюль, Аньон и Морис Гилберт, а также два человека, которых я не знаю. После обедни без пения, отслуженной одним из vicaires [95] у малого алтаря позади главного престола, отец Катберт прочитал часть заупокойной службы. В «Сюисс» потом написали, что присутствовало пятьдесят шесть человек; было пять женщин в глубоком трауре; я заказал только три экипажа и не рассылал официальных извещений, желая, чтобы похороны прошли без суеты. В первый экипаж сели Катберт и псаломщик, во второй — Альфред Дуглас, Тернер, хозяин отеля и я, в третий — госпожа Меррил, Поль Фор, Анри Даврэ и Сарлюи; за нами следовал еще один экипаж, в котором сидели незнакомые мне люди. Дорога заняла полтора часа; похоронили его в Баньо на временном участке, который я нанял на свое имя. Когда будет возможность, я куплю землю в другом месте, скажем, на Пер-Лашез. Я еще точно не решил, как лучше сделать и какой будет памятник. В общей сложности было двадцать четыре венка, частью присланных анонимно. Хозяин отеля украсил гроб трогательным изделием из бисера с надписью: «`A mon locataire» [96] , другой подобный венок поступил от «service de l'h^otel» [97] ; остальные двадцать два были, конечно, из живых цветов. Принесли или прислали венки Альфред Дуглас, Мор Эйди, Реджинальд Тернер, мисс Шустер, Артур Клифтон, «Меркюр де Франс», Льюис Уилкинсон, Гарольд Меллор, господин и госпожа Тешейра де Маттуш, Морис Гилберт и доктор Таккер. В головах я положил лавровый венок с надписью: «В знак преклонения перед трудом и талантом литератора». Я вплел в венок имена тех, кто проявил к нему доброту во время его заключения и после него: «Артур Хамфриз, Макс Бирбом, Артур Клифтон, Риккетс, Шеннон, Кондер, Ротенстайн, Дэл Янг, миссис Леверсон, Мор Эйди, Альфред Дуглас, Реджинальд Тернер, Фрэнк Харрис, Льюис Уилкинсон, Меллор, мисс Шустер, Роуленд Стронг»; по просьбе одного из друзей Оскара, который назвался К. Б., я добавил его инициалы.

95

Викариев (франц.).

96

Моему жильцу (франц.).

97

Служащих гостиницы (франц.).

Я не могу спокойно говорить о широте души, человечности и щедрости, проявленных хозяином отеля «Эльзас» господином Дюпуарье. Перед самым моим отъездом Оскар сказал мне, что должен ему более 190 фунтов. С того дня, как Оскар слег, Дюпуарье ни разу об этом не заговаривал. Мой разговор с ним на эту тему состоялся только после смерти Оскара, и начал его я. Когда Оскара оперировали, Дюпуарье был рядом с ним, и каждое утро он лично о нем заботился. Он платил из своего кармана за многое, как необходимое, так и излишнее, о чем просили Оскар или его врач. Надеюсь… или… в конце концов заплатят ему остаток долга. Доктору Таккеру также причитается немалая сумма. Он был чрезвычайно добр и внимателен, хотя, по-моему, совершенно неверно судил о болезни Оскара.

Во многих отношениях Реджи Тернеру досталось больше всех — на него обрушилась вся пугающая неопределенность, вся тяжкая ответственность, размеров которой он не мог заранее предвидеть. Те, кто любил Оскара, должны радоваться, что в последние дни, когда он еще не лишился дара речи и мог чувствовать чужую доброту и заботу, рядом с ним был такой человек, как Реджи.

_________________

Впоследствии на могиле в Баньо установили плоское каменное надгробие со словами из двадцать девятой главы Книги Иова: Verbis meis addere nihil audebant et super illos stillabat eloquium meum [98] .

98

После слов моих уже не рассуждали; речь моя капала на них (лат.).

В 1909 г. останки Уайльда перенесли на парижское кладбище Пер-Лашез, где они покоятся и поныне под надгробным памятником работы Эпстайна с выбитыми на нем строками самого Уайльда:

Чужие слезы отдадутся Тому, чья жизнь — беда, О нем отверженные плачут, А скорбь их — навсегда. [99]

КОММЕНТАРИИ

99

Из «Баллады Редингской тюрьмы». Перевод К. Бальмонта.