Письма

Мережковский Дмитрий Сергеевич

Прежде всего надо сказать правду: гибель этих миллионов не больше пугает нас, чем все остальное, что было и есть в России. Вообще, нас, русских, уже ничем испугать нельзя. Чаша до края полна: сколько не лей в нее, только через край переливается. Да, нас уже нельзя испугать ничем: самое страшное для нас уже позади. В первый же день Октябрьского переворота мы знали все, что будет, т. е. конечно, не знали, а чувствовали смутно, как тяжесть бреда; но, как ни смутно было это чувство, ни один золотник навалившейся тяжести не пропадал для нас: душа мерила ее с такою же точностью, как стрелка весов мерит тяжесть того, что на весы положено.

То, что русские убийцы начали, другие кончили. Петлю на шею России закинул Ленин, а другие народы затянули.

«Каин, где Авель, брат твой?» — «Не знаю; разве я сторож брату моему?» Если так отвечают они на вопрос о России доныне, то, кажется, скоро ответят уже не так.

Не тот или другой народ, а все народы, все человечество в русской трагедии оказалось бессовестным, — вот что самое страшное.

И еще надо правду сказать: не свергнув советской власти, ничем нельзя помочь миллионам гибнущих людей, так же, как удавленному петлею ничем нельзя помочь, не вынув шеи из петли. Можно только соблюсти приличия.

Когда Распятый на кресте сказал: «жажду», то воины, напитавши уксусом губку и положивши на трость, поднесли к устам Его.

Приличия соблюдут, поднесут губку с уксусом. Приедет Горький и прольет еще несколько бесстыжих слез, выскажет еще несколько «планетарных» пошлостей и все слезы, все эти пошлости будут «повсемирно объэкранены». Все будет сделано, чтобы скрыть правду.

Но поздно: правды не скроют. А правда та, что не только эти миллионы русских людей гибнут от голода, но весь русский народ с ними. Да, весь. Совершается злодейство, от начала мира небывалое: великий народ убивает кучка злодеев и все остальные народы умывают руки или помогают убийцам.

Теперь именно делается выбор между русским народом и его убийцами. «Кого из двух хотите, чтобы я отпустил вам». Они сказали: «Варавву, а Иисуса распни: Кровь Его на нас и на детях наших». Как сказали так и будет.

Можно с ума сойти от ужаса, ведь мы все и сходим с ума. Но пока еще не сошли, пока последний луч сознания брезжит, надо сознавать с ясностью то, что мы сознаем иногда слишком смутно, надо твердо помнить то, что мы иногда забываем: нельзя спасти жертвы, не вырвав ножа из рук убийцы. А голод и есть нож в руках большевиков. Голод нужен им, как нож убийце. Голодом только и держится. Убивают, растлевают, и властвуют голодом. Прикармливают своих, а всех остальных держат на границе голодной смерти. Голодом вести их, как ведут быка железным кольцом, продетым сквозь ноздри, — вот и вся тайна их власти, какая нехитрая! И вот почему от голода, как от орудия власти, никогда они не откажутся.

И еще надо помнить: окаянный, окаянный до конца. Чтобы поверить в их исправление, «эволюцию», нужно в самом деле сойти с ума, как сошла с ума и Европа.

Но как же не видите вы, г. Гауптман, из-за бесстыжих слез, из-за «планетарных» пошлостей Горького спокойной и хитрой усмешки Ленина. Миллионов погибших людей не пожалел — не пожалеет и этих гибнущих. Весь вопрос в том, нужна ли ему эта гибель. Кажется нужна сейчас только угроза, ужас гибели, как орудие шантажа всемирного: «А ну-ка, посмейте не дать хлеба голодным». Закинул удочку и ждет, не клюнет ли рыба. Знает, что если и дадут, то очень мало, как раз только, чтобы снова подкормить своих, а над остальными властвовать голодом, вести быка на железном кольце. И насчет гарантий не беспокоится, — обещает, что угодно: не страшны ему никакие гарантии, ведь все равно их исполнить нельзя.

А если эта игра не удастся, то есть и другая в запас. — Россию голодную на сытую Европу кинуть: «победи или подыхай!» Но это — уже игра последняя.

Будем же помнить, что последняя. Недаром царство зверя сделалось мрачно. «Пятый ангел вылил чашу свою на престол зверя, и сделалось царство его мрачно».

Для России пятая чаша — последняя, но не для мира. Всего семь чаш гнева Божьего — новая война всемирная, а седьмая — конец, чаша тех дней, когда «начнут говорить горам: подите на нас! И холмам: покройте нас!»

Неужели же, неужели не опомнится человечество и не скажет вместе с русским народом: «Научи меня, Господи, оправданиям твоим».

Простите, г. Гауптман, если слова мои слишком резки. Я осмеливаюсь высказать вам все это, потому что верю в великое сердце великого художника.

Висбаден,

1 августа 1921 г.

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО ФРИТЬОФУ НАНСЕНУ

[Впервые: Общее дело. 1921. 16 октября. № 456. С. 2.]

Г-н Нансен!

Я узнал, что вы прочли «Страшное письмо» русских матерей. Я понял по тем словам, которые вы говорили после прочтения письма, что оно не показалось вам страшным. Вы знали и без него, что русские дети умирают от голода. Вы хотите накормить их во имя «человеколюбия», оставляя в стороне «политику». Но я настоятельно прошу вас обратить внимание, что русские матери, в своем, подписанном кровью, обращении к миру не просят подвезти продовольствие их умирающим детям. Они просят «увезти их из ада», «вырвать из рук палачей». И они, «чтобы не навлечь гнева палачей», даже не смеют подписать своих имен. Скажите, г-н Нансен, не потому ли письмо не привлекло вашего внимания, что вы нашли его слишком «политическим»? Не показалось ли вам, что матери, называя «палачами» тех, с кем вы миролюбиво договариваетесь и кому исхлопатываете — из человеколюбия — в Европе кредит, — вмешиваются в «политику»? Или, может быть, любовь ваша к человечеству сильнее неразумной любви этих женщин к своим детям? И ваше знание России, русской сегодняшней жизни, глубже чем у них?

Я не сомневаюсь нисколько, что вы искренно уверены в своем человеколюбии и в своей аполитичности, в правоте всего, что вы говорите и делаете. Но именно эта ваша уверенность в себе, позволяющая вам с такою легкостью брать на себя дела величайшей ответственности, приводит меня в изумление. Эта ваша уверенность мне, как психологу, кажется непонятной и даже неестественной. Никакие факты, — ни жизнь, ни смерть, — ничто не рождает в вас мысли, — так ли верен ваш выбор? А выбор ваш сделан, и пора сказать это с полной ясностью: ваш выбор — с убийцами, против убиваемых, — во имя человеколюбия, с палачами русского народа, против русского народа, — во имя России.

«Дети не виноваты, что Ленин сидит в Кремле», говорите вы, г. Нансен. Но спрашиваю вас, как человека, а не как политика: если бы перед вами вместо вашего собеседника стала одна из этих матерей, подписавшихся под письмом к «миру» своей кровью, — что бы вы ей сказали? Осмелились бы вы попрекнуть ее за то, что вмешивается она в политику, называя «палачами» тех, чьим ходатаем вы сделались перед миром? Осмелились бы вы обещать, глядя ей в глаза, что везете хлеб ребенку ее, всем детям и довезете, и провезете этот хлеб мимо телохранителей, единственно нужных советскому правительству? Нет, глядя в глаза русской матери, вы бы не сказали всего того, что вы говорите Европе, г. Нансен. Вы бы не посмели. Может быть, тогда, на минуту, в вас пробудилось бы сознание тяжелой ответственности вашей.

И еще другое ответственное дело вы подняли — приняли назначение вас «комиссаром» русских изгнанников. И тут вы с уверенностью, мне непонятною, решаете, что не они, а вы — судья русских дел. Мы не выбирали вас, г. Нансен. Если бы нас спросили — мы, быть может, не выбрали бы ходатая по делам «правительства», от которого мы спасаемся. Но мы бесправны и должны терпеть того, кого нам назначат. Назначили бы Кашена — и его мы стерпели бы. Однако судить нас, в целях защиты большевистского правительства, мы не хотим вам позволить.