Письмо из Солигалича в Оксфорд
Шрифт:
И последнее - газеты. Я собирал их с первого дня приезда: что-то успевал прочесть, что-то интересное откладывал на потом. Следил по ним за событиями в России. Огорчался, кипел, пытался объяснить вам здесь, в Англии, что все на самом деле не так, как пишут ваши обозреватели, - и тут же, бывало, находил в свежем номере подтверждение своим мыслям. По газетам узнавал о конфликтах в королевском доме и изучал родословную правящей династии. По ним, по большим цветным фотографиям на их полосах, следил за виндзорской трагедией. Эти газеты были мне дороги, они напоминали о мире, с которым я не хотел расставаться. Наконец, они питали во мне надежду побыть еще какое-то время в стихии английского языка был уверен, что сразу по возвращении в Москву прочту эти толстые тетрадки от первой до последней страницы.
Если бы знать!..
В аэропорту я предъявил дл взвешивания чемодан и, чуть поколебавшись, поставил рядом с ним сумку. Сверток с газетами прислонил к стойке, остальное держал в руках.
– Тридцать восемь килограммов, - сказала служащая в форменном облачении.
– Придется доплатить.
Нет-нет, - торопливо возразил я. Просто потому, что заранее решил не доплачивать. Это стоило слишком дорого. Аэрофлот и без того изрядно обчистил мои карманы, взяв дороже, чем я заплатил бы в Москве за билет до Лондона и обратно, дороже даже, чем обошелся бы мне в это время года полет на комфортабельном лайнере британской компании. Соотечественники попросту обманули меня, воспользовавшись моей неопытностью. Несколько вечеров я провел в лондонском офисе Аэрофлота на Пиккадили, взывая к их совести, но тщетно.
Я был готов ко многому. Но не к этому громадному весу.
Не чувствовал я тяжести, когда бежал со своим багажом от ворот колледжа до автобусной станции часа два тому назад! За ручки боялся, но чтобы было слишком тяжело - не помню. Тридцать восемь! И это не счита всего того, что я едва держал в руках и чего эта женщина, к счастью, не видела.
Чемодан должен был тянуть не более чем на двадцать килограммов, предельных дл бесплатного провоза. Сумка - килограммов на шесть. Ручная кладь. Допускается же брать с собой в салон пять килограммов ручной клади! Зонтик, книжку и прочие мелочи. Опытные путешественники рассказывали мне, что пластиковые пакеты в руках вообще не в счет: их не принимают в багаж и потому не взвешивают. О газетах и говорить нечего. Их я взял почитать в самолете. Рейс долгий. Перечитаю все и оставлю в кресле.
– Простите, сказал я, очнувшись. За мной стоял длинный хвост пассажиров, торопившихся оформить вылет.
– Я передумал сдавать сумку. Возьму ее с собой. Там мой зонтик. И стащил сумку с весов, перехватив все пакеты в одну руку.
– Такую большую сумку нельзя брать в салон, - бесстрастно сказала служащая.
– Чемодан весит двадцать семь килограммов четыреста граммов. Вам придется доплатить...
– И она склонилась над конторкой, считая.
Очередь молча ждала. Я медленно соображал, как связана женщина за стойкой с Аэрофлотом. Не на эту ли подлую организацию она работает?
Мне продали не тот билет, какой я просил, - заговорил я, тщательно подбира слова.
– Фактически я заплатил двойную цену. И вы еще требуете доплаты за багаж! Я хотел бы побеседовать с представителем Аэрофлота.
– Представительство Аэрофлота на втором этаже. Откроется в десять, через час после вылета вашего самолета.
Она тут была ни при чем. Она по-английски четко и честно выполняла свои обязанности.
Что у вас в руках?
– вдруг спросила служащая.
– Положите весь багаж на весы.
– Это пакеты, - невнятно возразил я, машинально подчиняясь ее властному голосу.
– Не отнимете же вы мои пакеты?
– Еще багаж есть? Кладите все, иначе вас не пропустят в самолет.
Она раскраснелась, эта честная англичанка, но продолжала сохранять достойную сдержанность. Во взгляде ее мне почудилось сострадание.
Вместе с пакетами на весы лег наконец сверток с рукописью и книгами. Газеты я выставить не решился, заранее принеся их в жертву.
Шестьдесят два килограмма, - тихо сказала женщина. Лицо ее просто пылало, глаза из серых стали синими. Она была не первой молодости, но показалась мне теперь очень красивой.
– Заплатите или откажетесь от полета? Если будете платить, я подсчитаю...
Мне нечем платить, - уныло сказал я и медленно отошел в сторону.
Наверное, моих денег как раз хватило бы, чтобы заплатить за этот чудовищный багаж. Но с деньгами были связаны слишком большие ожидания, чтобы я мог легко с ними расстаться. А главное, стоила ли игра свеч? Газеты, рукописи, старые башмаки... Хлам. И чужие посылки.
Придется с чем-то расстаться. С чем?
Ну, с газетами я и так уже мысленно расстался. Но из остального готов был пожертвовать разве что чемоданом с домашними вещами: единственный выходной костюм, единственные туфли да штук пять рубашек, которым тоже не было замены. Посылки? Как ни мало знал я их отправителей, все же я оказался связанным с этими людьми обещанием. О большой рукописи вообще не могло быть речи: тут я дал слово не случайному знакомому - вам; я сам выпросил у вас этот драгоценный экземпляр, чтобы помочь книге выйти в России.
Каюсь, в ту минуту я эгоистично подумал: как жаль, что вам не пришлось меня проводить! Я вернул бы вам рукопись - до лучших времен. Упросил бы взять чужие посылки и отдать их назад отправителям с моими извинениями. Это уже минус тринадцать килограммов. С радостью отдал бы вам продукты - пригодятся. Минус еще семь. Остается...
Остается сорок два.
Говорят, лишние вещи можно сдать в аэропорту и их отправят по указанному адресу. Но есть ли гарантия, что рукопись до вас дойдет?
Мне казалось, что у меня жар, лихорадка, тяжелая форма гриппа. Колени дрожали. Я прислонился спиной к колонне, и тут почему-то вспомнилось давнее событие: лет пятнадцать назад, только-только окончив институт, я вот так же стоял у колонны в ленинградском метро - никому не нужный, бездомный, не имея возможности устроиться на работу, оттого что в паспорте не было штампа о прописке, - стоял в старом мешковатом пальто с дырявыми карманами, скрипел зубами от ненависти к наглым милиционерам, к крикливым бабам в форменных тужурках у турникета, ко всей этой матерящейся, лузгающей семечки, пахнущей чесноком и водкой толпе, спешащей с заспанными глазами на фабрики-тюрьмы без надежды, без цели, без будущего, к этой стране рабов, стране мертворожденных, и вдруг словно из тумана или сквозь заледеневшее стекло, в котором отталилось овальное окошечко, явилось передо мной участливое женское лицо.
– Вам плохо?
– спросила она.
– Вам помочь?
Я был здоровым парнем - может быть, лишь несколько более бледным в ту минуту, чем обычно. Она была уже немолодой и торопилась с сумочкой на работу...
До вылета оставалось не более получаса. Очереди у регистрационных стоек таяли. Я подумал, что мое положение, в конце концов, куда лучше, чем пятнадцать лет назад. У меня есть выбор. Можно было отказаться от рейса и потом учинить скандал в Аэрофлоте. Но я не знал, сколько потеряю на билете. К тому же на Пиккадили меня заверяли, что мест на аэрофлотовские рейсы нет до середины января. Так что можно было недели на три застрять в Хитроу. Уж они постараются, чтобы все было именно так. И что значит - учинить скандал? Формально я не прав: сам купил дорогой билет, сам притащился с невообразимым багажом... Здесь Британия.