Письмо, так и не написанное, потому что его отправлять некому
Шрифт:
– Пожалуйста, – пролепетал я. И через мгновенье в комнате раздался не смех, а то, что в народе называют ржанием, которое у некоторых особо невоздержанных временами переходило в стоны. Не смеялись двое. Именинница, не замечая всеобщего веселья, спокойно ела арбуз. И еще одного кретина с сердцевиной арбуза на лезвии ножа.
Но я не обиделся. В любое другое время я бы уже обложил и саму ситуацию и её виновника. Или виновницу. А сейчас ничего, ни капли обиды. Я просто не знал, что делать дальше.
– А ты, что, не любишь арбуз? – заинтересованным или даже участливым тоном спросила именинница, упорно не замечая всеобщего веселья.
Да пропади пропадом этот арбуз! Не о нем я думал.
Честно признаться, я с момента, как увидел её, вовсе ни о чем не думал. Я как мне казалось (и это так и было на самом деле) уставился на неё и не мог оторваться. Словно боялся, что, потеряв из вида эту девушку, утрачу возникшее внутри меня удивительное, до селе ни на что не похожее ощущение младенческого удивления, мужской силы, наивного восторга и древней мудрости влечения к Женщине. И с каждой секундой эти взаимоисключающие друг друга чувства тесно переплетались внутри меня и заполняли все сознание.
Одним словом, влип.
– Готов поделиться, – попытался выпутаться я. И участливые Шурики тут же пришли мне на помощь.
А еще помог мне, сам того не зная, её отец и Алина, его подруга. Сначала вошла она, и мгновенно оценив ситуацию, постаралась переключить внимание от моего любовного столбняка на вещи более мирные.
– Все готовы, или вы решили день рождения справлять здесь, в походных условиях? – решительно и громко спросила она, беря инициативу на себя.
– Без глупостей, – прогрохотал сзади густой бас Великого папы, который своими широченными плечами скульптора-монументалиста заполнил весь дверной проем. – Столики уже не только заказаны, но и накрыты. Водка стынет!
Глядя на его мощную фигуру и руки, что твои корабельные канаты, не хотелось не то что делать, а даже думать о глупостях.
…И что бы водка не остыла, все отправились в ресторан. Я старался держаться чуть в стороне, но сбоку, чтобы она была все время в поле моего зрения. То есть, пялиться я на неё не пялился, но смотрел не отрываясь.
Оторваться было невозможно. Она была… Она была… Как описать какой, она была? Точнее, как я её стал видеть. Я впервые почувствовал, что такое быть естественной для женщины. Естественной, как ветер с моря, который прижимал тонкую ткань юбки к её стройным и сильным ногам. Естественной в каждом движении, как изгибе упругих веток акаций, мимо которых мы шли. Естественной в звуке её голоса, который был неразделим от всего живого и прекрасного, что окружало нас.
Я, еще не осознавая этого, почувствовал первые импульсы совершенно незнакомого для себя влечения к женщине. Это не было возвышенно-платоническим влечением, которое так любили описывать поэты-романтики типа Надсона в начале прошлого века. Но это и не было физиологически-сексуальной страстью – хочу эту женщину и никаких возражений, когда все мышление резко перетекает из головы в … сами знаете куда.
Я сам не понял, что это за желания. Как будто в твои руки попал стакан с кристально чистой водой, в которой путаются и переливаются лучи солнца. И пить хочется, но страшно разрушить природную красоту. И еще не знаешь, как насладиться и видом и вкусом. А потому просто воспринимаешь то, что дано свыше.
Но все это я сейчас могу по полочкам разложить. А тогда я шел и с каждым шагом терял кусочки своей головы. Старой головы. Новой пока не наблюдалось.
Это необраз. Так оно было. Заметили это и все наши.
Они ненавязчиво, словно само собой так получилось, посадили меня за стол, как раз напротив именинницы. Смотри, дескать, до полной слепоты. Ни у кого, в том числе и у Великого папы никаких вопросов и подозрений не возникнет. Такое место, так вышло…
Так и вышло. Я, конечно, отвлекался «на выпить и закусить». Но ни на секунду не выпускал её из поля зрения. А она была словно в невидимой броне, на которой мой пристальный взгляд не мог зацепиться. И плавно обтекая, скользил куда-то вдаль к густым высоким кипарисам. Эту броню пробить было невозможно. Она была весела, общительна, весела, ко всем доброжелательна. Ко мне в равной степени со всеми. Правда, я, как это для меня ни странно, почти все время молчал. Не знал, что говорить.
На четвертой рюмке водке я успокоился. И даже стал размышлять более менее, логично. Ну, не могу я объяснить, а чего мне, в конце концов, надо. А раз так – щенячий восторг можно испытывать и на расстоянии. Наслаждаемся же мы видом сочного наливного яблока на высокой ветке, не стремясь достать во что бы то ни стало и сразу его съесть. Есть и другие яблоки, пониже.
Не суждено, так не суждено.
Я вспомнил о девочке с раздачи и украдкой посмотрел на часы. Оставался час с небольшим до оговоренной встречи.
…Есть и другие яблоки, пожиже, но тоже голод утоляют… И вдруг, в момент, когда я изучал часы, предаваясь философским размышлениям о суетности высоких чувств, у меня возникло ощущение, что на меня внимательно смотрят. Быстро подняв глаза, я поймал её взгляд. Но не прежний, скользящий, а внимательно изучающий.
Это меня рассмешило. Наверное, заметила, что я перестал её сверлить взглядом, и решила узнать, в чем дело. Не терпит бунта среди своей команды воздыхателей. Мне почему-то казалось, что эта «команда» достаточно многочисленна. Или её возмутило, что с этого праздника кто-то хочет уйти. Во всяком случае, интересом к своей персоне, тем интересом, который был у меня к ней, это внимание я объяснить и не пытался.
Конец ознакомительного фрагмента.