Письмо, так и не написанное, потому что его отправлять некому
Шрифт:
Правда, буду честен, наслаждался я больше своими ощущениями, своей мужской силой, своим желанием.
Лаская ее грудь, я чувствовал свою руку, которая ласкала красивую женскую грудь, когда её ноги переплетались с моими, я чувствовал, что она сплетается именно со мной, и когда я прикасался к ее лону – ощущал прикосновения своих пальцев к нежным складкам этого чудного женского начала.
Да, плохо ли, хорошо ли, но в тот момент важней всего на свете для меня были именно мои (!!!) желания и ощущения.
Ей, кажется тоже. То есть, ей тоже важней всего на свете были её собственные ощущения.
Её грудь ложилась в мою ладонь, потому что она хотела почувствовать чувственность своей груди… Через прикосновения моего тела она ощущала чувственность своего…
Мы хотели друг друга, чтобы почувствовать самих себя.
Я хотел войти в неё, что бы ощутить себя в ней. А она ждала меня в себе, чтобы её чувственность взорвалась миллионами милисекунд наслаждения.
Мы вдвоем были вместе, чтобы почувствовать самих себя. Желая того, кто был рядом, мы, в конечной степени, хотели самих себя в своих ощущениях.
Это было прекрасно.
Хотя и грешно. Любовь для самого себя – это грех перед природой.
За это мы и были сразу же наказаны. Чуть-чуть. Но все же…
… И в какой-то момент я понял – уже пора. Просто ласк и прикосновений мало.
Она приподняла колени и раздвинула ноги, показывая, что она жаждет меня.
Я принимаю этот призыв, ложусь на неё, еще мгновенье и…
…И здесь стало ясно, почему смеялись звезды. Мы лежали, хотя на достаточно пологом, но все же склоне холма. В то мгновенье, когда мой член уже коснулся её лона и я уже готов был ощутить сладкое движение внутрь, как моё, чуть влажное тело, медленно стало скользить вниз по её тоже чуть влажной коже.
Момент неприятный, но в возбуждении я даже не понял, что случилось. Попытался войти в нее еще раз. Но от волнения моё тело стало еще более влажным.
Я вновь соскользнул. Черт возьми, это было издевательство. Звезды хохотали. Смеялся холм, на котором мы устроились. Усмехался чахлый куст, за которым мы прятались. Надо мной подхихикивала даже жухлая трава, за которую я безуспешно пытался зацепиться.
Еще раза три я пытался совершить то, к чему стремился весь этот вечер! И целый месяц перед поездкой в отпуск!
Безуспешно!
Только скорость скольжения увеличилась. Положение становилось безвыходным. Я чувствовал – если остановлюсь и попытаюсь предложить найти место поудобнее, уже ничего не будет.
Когда, казалось, выхода не осталось, на помощь пришла армия. И наш прапорщик, который говорил, что при стрельбе из пулемета лежа, самое главное создать надежный упор ногами. Делая вид, что продолжаю ласкать женщину, я с остервенением кончиками своих легких ботинок, как когда-то кирзовыми сапогами с выкопал небольшие ямки в каменистой почве (большие пальцы ног потом три дня болели) уперся в них и….
Да, все свершилось. Я вошел в нее…
Потом, когда все закончилось и мы чуть отдохнули, мы повторили все снова.
Но первое очарование ночи пропало. Это был азарт победы над насмешливыми звездами, а не обретение женщины.
Сразу я, конечно, этого не осознал. Проводил до домика, в котором она жила с подругой, говорил всякие слова и даже, что-то обещал. Но ночь уже закончилась…
Через день я встретил ту девушку на пляже. Мы кивнули друг другу, сделав вид, что, собственно, повода для большего нет. Поймал себя на мысли, что никак не могу вспомнить, как её зовут! И тогда я понял, а может еще не понял, а только почуствовал, что просто заняться сексом с женщиной: это хотя и приятно, но не очень интересно.
Что именно мне нужно, самому себе объяснить я не мог.
Но признаюсь, это очень неприятно, когда в минуты близости над тобой смеются. Даже если смеются далекие звезды…
Глава 4
А на утро я стал импотентом.
Нет, мое физическое состояние было хорошим, если не сказать отличным. Кровь по организму мощными потоками разносила вкусный морской кислород, замешанный на ароматах кипарисов, акаций и дыма от шашлыков, что готовили на набережной.
Просто, убедившись, что сексуальное и честолюбивое влечение может быть удовлетворено полностью и без особых усилий, мое подсознание успокоилось. Это позволило увидеть, что кроме извечного желания овладеть женщины, существует масса друггих не менее привлекательных вещей.
Гурзуф в те уж далекие времена был местом уникальным. Сюда собиралась публика, по большинству, нестандартная, разношерстная, абсолютно идеологически невыдержанная. Причем, совершенно нельзя сказать, что это была золотая молодежь. Вообще о возрасте речь не шла. Возраст как-то оставался за перевалом крымских гор. Здесь люди пребывали в безвозрастном состоянии безыдейного вневременного разгильдяйства. И те, кто этого не понимал и пытался вести жизнь обычного советского отдыхающего (все по распорядку: утро с зарядки, день – пляж с теплым липким лимонадом, вечером – танцы с массовиком-затейником и тихое пьянство с обычными курортными романами) быстро сходили с дистанции и запирались в свои элитные дома отдыха, или перебирались в цивилизованную Ялту.
Ну, а кто-то (как я, бывшего до этого правоверным советским дембелем из окраинного московского района) пропитывались особым духом это приморского поселка и становились нормальным разгильдяем.
Но дух духом, а были здесь и патриархи отдыха, которые создавали и сохраняли эту уникальную атмосферу.
Начнем с ранних утренних часов.
Ровно в восемь часов в «будильнике» у столика почти каждый день можно было увидеть представительного высокого мужчину средних лет, с красивой густой бородой. Так и казалось, что он во фраке, а не в выцветшей футболке с легкомысленным рисунком и основательно мятых брюках. Ощущения не обманывали. Этого человека все знали, под именем Федя-опера. Точное прозвище. И на самом деле, он был певцом. С середины осени до апреля он выступал в провинциальных музыкальных театрах, копил деньги, с тем, чтобы с наступлением тепла, бросить все и приехать в Гурзуф. Никто не знал, есть ли у него дом, семья, да и вообще, как его зовут в миру. Мало, кто видел его на пляже. С утра он, начиная с «будильника» постепенно переходил от кабачка, к уличной забегаловке, от забегаловки к кафе. И заканчивался день в ресторане. Денег у него много не отнимало. Пожалуй, только утром, когда он был один на один со стаканом портвейна. А потом его зазывала то одна компания, то другая. Федю невозможно было увидеть трезвым – так рано никто не вставал. Но и пьяным он не бывал никогда. Его уважали и любили все. И было за что. Временами, к ночи, он начинал исполнять арии. И его голос безо всяких микрофонов и усилителей накрывал электрические потуги мастных лабухов. Он заставлял их замолчал, уважительно уступая красивому баритону, которому аккомпанировал шум волн ночного моря…
А потом снова наступало утро. И утро начиналось с «будильника».
Собственно, что такое «будильник». Уникальность этого заведения сейчас в эпоху ночных ресторанов и круглосуточных магазинов оценить невозможно. Тогда же, во времена строительства передового… и развитого…, когда всем торговым точкам и точкам общепита было строго предписано, что продавать и с какого часа, а большое начальство было твердо уверено, что люди на юг приезжают только за тем, чтобы поправлять здоровье в щадящем режиме, под строгим наблюдением (разумеется, врачей), перемешивая умеренное принятие в умеренных количествах солнечных ванн, с неторопливыми прогулками по набережной под мохнатыми южными пальмами, это заведение («будильник») было почти явлением диссидентским курортного разлива. Это было единственно кафешка, которое всегда, несмотря на любые запреты, начинало торговать портвейном в розлив с 8 часов утра. И здесь собирались либо те, кто с утра пораньше хотел поправить здоровье или, те, кто в эту ночь так и не добрался до постели.