Письмо живым людям
Шрифт:
— Нет, — ответил художник безнадежно. — Я не люблю делать плохо. Я люблю делать хорошо.
— Тогда ты пойдешь и сотрешь, — сказал вождь. — И нарисуешь все не так, потому что так страшно. Твой медведь — страшный.
— Он не мой медведь. Он сам медведь, и был такой.
— Ты нарисуешь другого. Ты нарисуешь маленького-маленького медведя и больших-больших охотников с большими-большими копьями. Тогда никто не станет бояться. Я сам буду водить охотников смотреть на твою картину. А потом велю им убить медведя.
— Нет, — сказал художник. — Медведь был не такой. Я не могу рисовать не
— Тогда ты будешь изгнан, — сказал вождь, — и погибнешь один в лесу. И даже если ты найдешь чужих, они сперва поманят и похвалят тебя, а потом съедят.
Так или иначе, меня везде съедят, подумал художник. У него заболели едва затянувшиеся раны. Он промолчал.
— Когда все станут смелыми от маленького медведя, они его убьют, — и у нас будет пещера.
— Когда они, — не выдержал художник, — увидят настоящего большого медведя, они испугаются еще больше, потому что думали, что он маленький медведь.
— Пусть, — ответил вождь спокойно. — Когда медведь бросится, им придется драться, потому что он бросится на них.
— Он многих убьет.
— Да. Но у нас будет большая пещера.
— Когда многие погибнут, большая пещера станет не нужна.
Вождь поразмыслил.
— Большая пещера всегда нужна, — сказал он. — Медведя надо убить, потому что мы уже сказали, что его надо убить, и теперь не можем сказать, что убивать не надо.
Художнику нечего было ответить. Он опустил голову.
— В новой пещере я разрешу тебе рисовать на стене и дам помощника, — мягко сказал вождь. — Иди.
Художник пошел, и вождь довел его до выхода, поддерживая своими мощными руками. Он так поддерживал, что художнику казалось, будто он выздоровел и даже никогда не был ранен, — вот как легко было идти, пока поддерживал вождь. Но вождь поддерживал недолго, и весь путь художник прошел один.
У валуна, опершись на копья, стояли два молодых охотника и тихо разговаривали. Художник, навалившись на костыль, остановился за кустами и уставился в их широкие коричневые спины.
— Смотри, — говорил один другому. — Вот, оказывается, где был медведь.
— Да, — отвечал другой. — Смотри, как он прыгнул. Передние лапы вытянуты, а брюхо беззащитно. Если прыгнуть ему навстречу и поднять копье, он брюхом напорется на копье.
— Но они этого не знали. А видишь, как здесь нарисовано. Удобно зайти с двух сторон.
— Да. Помнишь прием, который мы придумали?
— Жаль, что они не знали приема, который мы придумали.
— Жаль, что они не знали, как прыгнет медведь.
— Жаль, что они не знали, где сидит медведь.
Они неловко помолчали, поглядывая на валун.
— Но мы-то теперь знаем, — сказал один. Второй облегченно вздохнул и перекинул копье в правую руку.
— Да, — сказал он. — Мы знаем.
Больше они не говорили. Стискивая копья, они еще раз посмотрели друг другу в глаза и ушли, проскальзывая сквозь кустарник беззвучно, словно тени.
Художник опустился на землю. Из него будто вынули все мышцы и все кости. Он мучительно жалел, что не может пойти с теми двумя, и раз уж он не может пойти, то не стоило шевелиться совсем. Оставалось только ждать.
Небо затуманилось, и по листьям зашуршал тихий дождь. В воздухе повисла мелкая водяная пыль, тревожа ноздри, обостряя пряные запахи. Под первыми же каплями рисунок сморщился и потек, через минуту и следа его не осталось на потемневшем, шероховатом боку валуна. Но художник этого даже не заметил, глядя вслед тем двум, которые не захотели плакать и болеть вместе с ним. Которые просто пошли. Я их нарисую, думал художник. Я их обязательно нарисую, чем бы ни кончилась их попытка.
А тут мне остается лишь воскликнуть: вот со мною престранный случай в дороге вышел!
Я ничего не помню о том, как создавался этот рассказ. Ничегошеньки. Я считаю этот рассказ хорошим, я его люблю, это моя вторая в жизни публикация («Знание — сила», 1981, № 3) — но под влиянием каких пинков извне, в какое время года и среди какого именно жизненного сумбура я его написал — не имею ни малейшего представления.
У него и рукопись изначальная сохранилась. Напечатанная жирной лентой, со скачущими вверх-вниз буковками (явно на взятой в прокат «Москве» молотил) — но ни даты, ни какой-нибудь короткой событийной привязки (например: «вчера сдал политэк социализма»; бывали у меня такие ремарки на рукописях) нет и в помине. Поэтому дата, указанная в конце рассказа, может оказаться и соответствующей действительности, пес его упомнит. Хотя маловероятно: июнь 75-го — это длиннющая сессия, а через пять дней после нее наш курс уже ехал на лагерные сборы. Два дня перед самым отъездом сразу можно вычесть — пили, точно и впрямь перед отбытием в действующую армию, в общаге под Высоцкого; тогда вышла маленькая пластинка с «Конями привередливыми», и пилось под «Коней» знатно, с гибельным восторгом. Отсюда вопрос: мог ли я успеть накатать этот рассказ в течение трехдневного промежутка между последним экзаменом и первой бутылкой?
Теоретически мог, конечно…
Доверие
Глава I
Условия
В теплой тьме сидели двое. Один, охватив угловатые колени руками, угрюмо глядел туда, где за мохнатыми призраками прибрежных пальм затаенно мерцала плоская громада океана. Другой, поглаживая эфес лежащей рядом шпаги, запрокинув голову, всматривался в магический разлет слепящих светил. Застывшие клубы Млечного Пути исходили сверканием, падавшим из прозрачной бездны вниз; черные веера листьев бесплотно стояли в звездной дали.
— Мечи, кресты и чаши, — завороженно проговорил второй.
Первый вздрогнул.
— Это он про нас, — мрачно изрек он, не поднимая головы. — Но лишь на миг к моей стране от вашей опущен мост, его сожгут мечи, кресты и чаши огромных звезд…
— Таких огромных-огромных. Маршальских.
— Шут ты, Дикки, гороховый…
— Или даже генералиссимусских.
— Язык сломаешь.
— Не сломаю. Язык без костей.
— Оно и видно. Охота же помнить такие словесища…
— Кайзер, — важно произнес Дикки.