Питерщик

Писемский Алексей Феофилактович

– Чем мать больна?
– спросил я невестку.

– Не знаю: давно уж она мозгнет, - отвечала та нехотя.

– Что у тебя, старушка, болит?
– отнесся я к больной.

– Что болит?.. Все болит, во всей болезь ходит... рученьки, ноженьки ломит, у сердца тошно; с печи падала не один раз, пора бока отбить... Не так было прежде, жили... да... что станешь делать... не больно нынче маток слушают: хоть говори, хоть нет... третий год в Питере не бывал, какое уж это дело!.. О-о-ой, тошнехонько!..

И мне сделалось тошно от болезненных стонов старухи, а сверх того Дарья ввалила в крынку огромный раскаленный камень и всю избу наполнила паром.

"Плохо

же житье питерцу, - подумал я, - понятно, что в семье у него было не очень ладно: жена какая-то рабочая полуидиотка, мать больная и, должно быть, старуха блажная. Отчего это он, по его выражению, прогорел и почему не в Питере?.."

С такого рода размышлениями пошел я по деревне. Картины увидел обыкновенные: на самой середине улицы стояло целое стадо овец, из которых одна, при моем приближении, фыркнула и понеслась марш-маршем в поле, а за ней и все прочие; с одного двора съехала верхом на лошади лет четырнадцати девочка, на ободворке пахала баба, по крепкому сложению которой и по тому, с какой ловкостью управлялась она с сохой и заворачивала лошадь, можно было заключить об ее не совсем женской силе; несколько подальше, у ворот, стояла другая женщина и во все горло кричала: "Тёл, тёл, тёл! Тёлонька, тёлонька, тёл!.." По дороге, навстречу мне, шла десятский Марья с ималом* и уздой в руках.

______________

* Имало - овес в какой-нибудь чашке или плетушке, которым, поднося к морде лошади, приманивают ее и таким образом ловят. (Прим. автора.)

– Что это баба кричит?
– спросил я ее.

– Корову, сударь, выкликает: коровка, должно быть, отстала, - отвечала она.

– Разве у вас не за пастухами?..

– Нет, не за пастухами: у нас пастуху нечего делать. Скотина гуляет не па чистаполью, а па лесам, что тут пастух сделает? Разбредется па кустам, так и он ничего не увидит...

– А если украдут?

– Николи у нас не крадут, зверь так обижает, а воровства здесь не чуть.

– Волк, что ли?

– Нет, не волк, медведь: нынешнее лето из нашей деревни, проклятой, двух коровок изломал.

– Вы бы стреляли его?

– Кому у нас стрелять? Был в Терентьеве один стрелок, да и тот перед заговеньем помер... Тоже вот эдак по весне сел на лабаз; медведь-то пришел, падалину только обнюхал, а его стряс с елки и почал ломать, всю шабалку{226} своротил; тем и помер, никак залечить не могли.

– Ты сама куда ходила?

– Лошадь ловить ходила, да не дается, пес ее драл.

– А разве в доме у вас нет мужика?

– Нет, сударь, ни одного нет-с: батюшка-тесть и мой-то муж - оба в Питере.

– Отчего же мой хозяин дома проживает?

– Клементий Матвеич?

– Ну да.

– Видно, не больно умно жил на чужой стороне, так теперь заделье и правит{226}.

– Загулял, что ли, он?

– Не без тово, чай.

– Мне жена его очень не понравилась.

– Она нездешняя, от Макарья{226} взята.

– Я это догадался: она ему не пара.

– Известно, что против него не будет; эдакому мужику надобно бабу покрасивее.

– Вот бы тебя, например.

– Да что ему меня, у меня свой не хуже его.

– Будто и не хуже?

– А чем хуже? Только еще человек молодой, а не хуже.

– Не волочится ли за тобой Клементий?
– спросил я ее вдруг.

Она вся вспыхнула, потом посмотрела на меня пристально и улыбнулась.

– Что за волоченье? Он здесь смирно живет, - произнесла она и потупилась.

– А прежде?

– Прежде я не знаю: мало ли чего у них в Питере бывает? Человек был богатый, так уж, вестимо, без тово жить не

станет.

Разговаривая таким образом, мы подходили к моей квартире. Нас нагнал Клементий, который уже возвращался с поля.

– Хоть бы вы, сударь, нашего хожалого постращали, а то он ничего своей должности не сполняет, - сказал Клементий, указав головою на Марью.

– Что меня стращать: не мне бы, а тебе, длинноносому, надобно эту должность исправлять, - отвечала та с улыбкой.

– Нет, уж я, тетка, в сотские буду проситься, чтобы ты у меня под началом была.

– Что же тебе такое в подначальстве моем?

– Известно что... Ах ты, голубка: ноги тонкие, бока звонкие! проговорил Клементий, ударив ее слегка по плечу.

– Перестань болтать-то: мало тебе в Питере бока назвонили.

Этот быстрый разговор и несколько взглядов, которыми перебросились Клементий с Марьей, показались мне подозрительными.

Я вошел в свою комнату: питерщик не замедлил явиться. Мы уселись на прежних местах, и разговор между нами тотчас же начался.

– Ты говорил, что с тобой была история; расскажи мне ее, пожалуйста! сказал я.

Клементий сначала призадумался немного, потом усмехнулся.

– Рассказать, судырь, пожалуй, наше дело: слабы на язык-то; только то, чтобы не наскучить вам: похождения мои длинные.

– Вовсе нет, я тебя прошу об этом.

Клементий поправил бороду.

– Похожденья мои, - начал он, - хоть бы взять с того, что я вдовец и теперича женат на другой: первая моя хозяйка, всякий вам скажет, была эдакая красавица, что другой, ей подобной, может быть, по всей империи из простого званья не найти. Восемь лет мы с ней прожили, наперекор слова не бывало, а не токмо что брани или, там, драки эдакие, как промеж другими бывает. И я, сударь, не хвастаясь сказать, в полтора года из простых мальчиков в приказчики попал, а через два года и сам хозяйством обзавелся, и такое у меня об доме старание было: спать лежучи, об доме думаешь, поутру встанешь, лба еще не перекрестишь, а все на уме, как бы денег спроворить да в дом послать? А в пятый год так раздышался, что и бабу в Питер выписал, еще у меня спорей пошло: она была, надо сказать, окромя красоты из лица, женщина умная, расторопная, чистоту любила на всяком месте. Пойдешь, бывало, ранним утром по делам, воротишься домой: в фатере любо поглядеть: прибрано, примыто, сама сидит лучше другой барыни, и так мне все это было по нраву, что иной раз всплачешь потихоньку... Господи боже мой, думаешь, за чьи ты молитвы меня эдаким счастьем поискал?..

Проговоря это, Клементий приостановился.

– Далее!
– сказал я.

– А дальше, судырь, только два годочка я покрасовался с ней в Питере, и сам не понимаю, что такое приключилось: вряд ли уж тут не было чьего-нибудь дурного глаза. Больно мне многие из своей братьи в зависть брать начали, а может быть, и понапрасну клеплю, может быть, и от простуды!.. Пришла она у меня, - дело это было по осени, - от всенощной и прямо на постель. "Что это, - говорю я, - Машенька, ты спозаранку спать забираешься?" - "Так, говорит, мне все что-то не по себе".
– "Так полно, говорю, дурочка, валяться-то, напейся чайку с мадеркой, лучше испарина прошибет".
– "Хорошо", говорит, и встала, и надо полагать, что, через принужденье, выпила одну чашку, а больше уж не могла, и опять легла. Поутру еще хуже: я к доктору, тот приехал, осмотрел ее: "Горячка, говорит, у нее начинается". А за тем самым горячка да горячка... Лечили, кажись, всяким, - легче нет. Неделю помаялась, а в восьмой день богу душу отдала.