Пижона – в расход
Шрифт:
Эй, погодите-ка! Кое-что все-таки есть.
Окно.
Я взглянул на него. Получится ли? Есть ли хоть один шанс выбраться через это окно в мир живых и остаться в нем?
С другой стороны, если я застряну тут, шансов на выживание не будет вовсе. Это соображение и решило дело.
Я вскочил, подбежал к двери в спальню и закрыл ее. Ключа в замке не было, но рядом с дверью стоял диванчик, которым я и загородил дорогу в надежде, что это хотя бы на минуту задержит их. Потом я погасил свет и подошел к окну.
Я увидел пустую темную улицу, по которой гулял ветер. Мимо пролетела страница «Дейли ньюс». Распахнув окно, я почувствовал
Что ж, возвращаться за ними уже поздно. Я сорвал передник, уселся на подоконник, перекинул через него ноги и тут услышал, как с треском распахнулась дверь на лестничную клетку.
Под окном был карниз в два фута шириной, вдоль которого тянулась вереница металлических букв: "БАР «Я НЕ ПРОЧЬ» Я переступил через "О". По ту сторону оставалось не больше двух дюймов свободного пространства.
Нагнувшись, я ухватился за буквы, перенес на внешнюю сторону другую ногу, и в этот миг «ПРОЧЬ» напрочь отвалилось. Я полетел вниз.
Падать пришлось всего футов десять. Я приземлился на четвереньки, а «ПРОЧЬ», громыхая, отлетело прочь. Секунду или две спустя то же самое сделал и я.
Думаю, справедливости ради надо сказать, что всю свою жизнь я был захребетником. Сначала в детстве я сидел на шее у матери, а последние несколько лет – у моего дяди Эла.
Пока я рос, мы жили с матерью вдвоем. Мама работала в телефонной компании. Иногда именно ее голос звучал на пленке, сообщая, что вы совсем уж по-дурацки набрали номер. И она хорошо получала – работать в телефонной компании было выгодно. Потом она, помнится, хотела, чтобы я тоже пошел трудиться туда, но у меня как-то душа к этому не лежала. Наверное, чувствовал, что меня возьмут за ухо и вышвырнут вон, а это пойдет во вред матери, которая останется там работать.
Вообще говоря, когда я кончил школу и не пошел в армию из-за чего-то там с моим средним ухом (я и не знал, что оно больное, пока мне не сказали, да и после этого оно меня никогда не беспокоило), работу мне давали, но я никак не мог закрепиться на одном месте. Я работал месяц-другой, потом месяц-другой слонялся по дому. Ну, а мать уже привыкла меня кормить, она делала это с самого моего рождения. Вот и не жаловалась никогда, что я сижу дома, не работаю и не приношу денег. Она была моей единственной опорой, потому что отец как в воду канул спустя сутки после того, как мама обнаружила, что беременна мною, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу.
Мама думает, что он в тюрьме или с ним случилось еще что-нибудь похуже.
Как бы там ни было, но мне исполнилось двадцать, потом двадцать один, потом двадцать два, а я все оставался захребетником и сидел дома, читая журналы с научной фантастикой; все никак не мог определиться, проникнуться сознанием ответственности, словом, сделать что-нибудь такое, что мой дядя Эл любит называть зрелостью. За три года я сменил одиннадцать мест и только на одной работе продержался больше двух месяцев. Два места мне нашла матушка, еще несколько – дядя Эл, а об остальных я вычитал в «Нью-Йорк таймс».
А потом в один прекрасный день пришел дядя Эл и сказал, что наконец нашел для меня идеальную работу, что я родился для такой работы и что заключается она, как выяснилось, в управлении гриль-баром «Я не прочь» в Канарси – районе на краю Бруклина, над которым вечно потешаются в водевилях.
Комедианты всегда поднимают на смех Канарси и Нью-Джерси. Так или иначе, мне предстояло заправлять баром в одиночку. Я мог открываться, когда хочу, но не позднее четырех часов, и закрывать лавочку в полночь, не раньше. В остальном же мое рабочее время не нормировалось. Трудиться надо было без выходных, но обещали платить сто двадцать долларов в неделю да еще отдать в мое распоряжение трехкомнатную квартиру наверху.
Поначалу мне это не понравилось – я думал, что мама не захочет, чтобы я съехал с нашей квартиры. Может, она испугается одиночества или еще чего-нибудь. Но мама сразу заразилась этой идеей; мне даже показалось, что она рада сверх всякой меры. И дело кончилось тем, что я взялся заправлять баром в Канарси.
Работы было немного, никто не проверял, когда я открываюсь и запускаю ли руку в кассу. Кроме того, в ближайшей округе было уже несколько баров, которые загребли себе почти всю местную клиентуру, поэтому народ не валил ко мне толпами, даже по выходным. Было несколько завсегдатаев, время от времени заглядывал кто-нибудь проездом, вот и все. Бар приносил убытки, и никого это не волновало. Дядя Эл правильно сказал: я был рожден для такой работы.
В работе этой, разумеется, была одна маленькая тонкость. Время от времени какой-нибудь дружок дяди Эла из организации заходил и вручал мне сверток, конверт или еще что-то в этом роде. Я должен был класть их в сейф под стойкой и держать там, пока не приходил человек, говоривший такую-то и такую-то условную фразу – как в кино про шпионов. Тогда я отдавал ему сверток. Или не сверток, а еще что-нибудь. Мне приходилось проделывать такие номера один-два раза в месяц, и я всегда сперва звонил дяде Элу и докладывался, чтобы не было никаких осложнений. Что ни говори, но тяжелой такую работу не назовешь.
Кроме того, в понедельник или во вторник, закрыв вечером бар, я шел либо в кино, либо еще куда-нибудь. Я все еще поддерживал знакомство с парой-тройкой одноклассниц и время от времени мог погулять с ними. В общем и целом жил я вольготно, и надо было только плыть по течению.
Но вот явились эти двое, показали мне черную метку, и моему тихому плаванию разом пришел конец.
Приехать в Канарси и уехать оттуда можно подземкой, если у вас нет машины. Наша линия называется Канарси-лайн, и ее конечная станция находится на углу Рокэвей Парквей и Гленвуд Роуд, примерно в восьми кварталах от бара «Я не прочь». Я бежал вдоль этих восьми кварталов, пока не начались колики в боку, и продолжал бежать уже с коликами, потому что лучше уж иметь колики в боку, чем пулю в черепе. Я не знал, близко ли эти двое парней, не знал даже, преследуют они меня или нет, я был слишком занят, чтобы оглядываться.
Я добрался до станции и целую вечность искал в карманах мелочь, чтобы купить жетон и выбежать на платформу. Тут горел знак «следующий поезд», и стрелка указывала на единственный состав на станции, на правой стороне платформы. Все двери были открыты. Я вбежал в поезд и бросился вперед, из вагона в вагон, пока не нашел такой, в котором уже было четыре человека. Тут я плюхнулся на сиденье и принялся отдуваться, держась за бок, где бесчинствовали колики.
В одном мне повезло поезд тронулся меньше чем через минуту после того, как я вбежал в него, двери закрылись, и мы отправились в Манхэттен.