Плач домбры
Шрифт:
— Ох, апай! — Алтынсес обняла ее. — Может, кто и твою цену даст. Не хочу я у твоих детей кусок изо рта вырывать. Не надо!
— Пустое. Ты лучше имя свое и аул скажи, вдруг дорога выпадет.
Познакомились. Учительницу зовут Алмабика, фамилия — Тагирова, адрес свой сказала — улица Коммунаров, пятый дом. Услышав имя Алтынсес, она улыбнулась:
— Какое у тебя имя красивое, никогда такого не слышала!
— Имя-то у меня Малика, но я его уже забывать стала. Как назвал Хайбулла, так и все теперь: Алтынсес да Алтынсес.
— Любимый, да
Алтынсес и не поблагодарила толком, побежала на квартиру.
Поначалу душа была не на месте: с чужого плеча костюм! Да еще без копейки денег осталась, но зато вернется Хайбулла, и сразу есть что надеть. И все сомнения разлетелись. Но больше всего радовалась она рассказу Алмабики о том директоре.
Придя домой, она перво-наперво расцеловала маленьких золовок, потом дала подарки. Зоя с Надей тут же надели новые платьица и шапочки и умчались из дома, к соседям и подругам, а прежде всего к бабушке Фаризе и Нафисе — похвастаться-покрасоваться, получить гостинец за обновку. Алтынсес накинула на свекровь «французский» платок и после того, как старуха поохорашива-лась перед зеркалом, достала костюм.
— Это Хайбулле! — улыбнулась она. Хотела рассказать о случае с директором школы, как Мастура сдернула платок с головы и вышла на другую половину. И до самой ночи не проронила ни слова. Взгляд опущен, бесцветными губами жует; сказать бы «сердится» — да нет, не сердится, сказать бы «в замешательстве» — печальна как-то. Алтынсес оставила ее в покое, нрав свекрови хорошо знала: коли замкнулась — допытываться бесполезно, жди, когда сама заговорит. И вправду, только невестка улеглась, Мастура присела к ней на кровать. Алтынсес хотела сесть, но та удержала ее:
— Лежи!
Долго молчала. О чем-то думала, склонив голову на плечо, будто к шорохам в своей душе прислушивалась. И Алтынсес молчала, с тревогой ждала, что же скажет свекровь.
Наконец старуха заговорила:
— Эх, дочка, нет чтобы о себе подумать, костюм этот взяла… — В усталом голосе и мягкий укор, и слабая похвала. Чтобы узнать, чего же больше, Алтынсес без всякого выражения сказала:
— Вернется — готовая одежда…
— Был бы цел-невредим, одежда нашлась бы…
— Чем искать…
— Если бы вернуться должен был… столько бы не пропадал, — круто повернула разговор свекровь. — Ты ли не ждала? Ждала… Цветущие годы твои зазря проходят.
Алтынсес, откинув лоскутное одеяло, попыталась сесть. Высохшая рука удержала ее. Они немного потолкались так, и Алтынсес спрыгнула на пол. Слова, слезы, которые в ожидании, молча, копила весь день, подступили к горлу.
— Ты… что ты говоришь!..
Свекровь и взгляда не подняла, когда невестка, дрожа как в лихорадке, заметалась по дому. Так же, склонив голову на плечо, она продолжала:
— Я мать, невестушка. Больше твоего сердце надрывается. На твоих
Алтынсес, не помня себя, схватила свекровь за плечи и затрясла ее:
— Что ты говоришь! Он живой, живой! Не знаешь, где он, что с ним, а завела упокойную!
Мастура только подняла глаза и снова опустила. Алтынсес без сил села на пол и уткнулась лбом в край кровати. Свекровь провела рукой по сверкающим, как соломенное свясло, волосам:
— Сама вдова, и вдовьи муки знаю… За троих ты, дочка, работала, не спала, недоедала, дом в чистоте держала, себя в строгости, была скромна, почтительна. Кроме спасибо, ничего не скажу… Теперь время тебе самой любить и радоваться. Век свой возле меня не просидишь. Мне уже помирать пора, а у тебя вся жизнь впереди. Обиды у меня нет, благословляю: возвращайся к отцу и матери. Пройдет время, успокоишься, утешишься. Одна не живи, вдова — полова, найди себе пару…
— Жив Хайбулла! Я его здесь ждать буду! — со страхом чувствуя, как тяжелое холодное сомнение затопляет все внутри, и пытаясь выплеснуть его, она твердила: — Жив, жив, жив…
Но свекровь будто ничего не слышала. Видно, слова свои она вынашивала давно и теперь, уверенная в своей правоте, лишь сообщала твердое, принятое за годы решение.
— Люди поймут, не осудят. Имя твое незапятнано, помыслы чисты. Честь свою берегла, несла достойно, а честь — ноша нелегкая.
— О какой ноше говоришь, мама! Разве я вьюк несла, кем-то навьюченный? Разве я Хайбуллу по приказу жду? Этой надежды даже ты меня лишить не можешь, нет у тебя права.
— Эх, дочка! Какое может быть право у матери? У нее только и есть — долг да обязанность.
— Тогда не гони, — Алтынсес, давясь слезами, положила голову ей на колени. Свекровь сняла с себя шаль, укрыла ее. Алтынсес плакала и все не могла выплакать обиды. — Куда мне идти, что делать? Все мои радости, все надежды — здесь, возле твоего очага. Или ты забыла все… все, что мы вместе пережили за четыре года?
— Очаг… — повторила Мастура. — А кого он согреет, очаг, в котором пламени на полвершка? У такого огня не греться, на такой огонь только смотреть и печалиться хорошо. Одной печали человеку мало, доченька. В груди у женщины неувядаемый цветок живет, ему другое тепло нужно.
— Надежда его согреет.
— Согреет, если не напрасная. А твоя надежда от слез солона… Постой, постой, знаю, что скажешь… Другое время настало, невестушка, а то, которое свело нас, уже прошло. Вместе тянули воз судьбы, спасибо, дальше потяну одна.
— Никуда я не уйду, мой дом здесь, — сказала Алтынсес. Сказала твердо, уверенно — так ей показалось. Но где-то в уголке души шевельнулось сомнение. А может, неспроста говорит все это свекровь? Может, узнала что-то? И значит, доводы у нее крепкие… А что у Алтынсес, что у нее-то есть? Любовь и вера — вот и все ее доводы.