Плач домбры
Шрифт:
— Говорю же — заливает!
Старик, кажется, немного обиделся.
— Что я, у Жукова воевал и Жукова не знаю? — строго сказал он. — Крут! Много вы понимаете.
— Не слушай ты их, рассказывай! — сказала одна женщина.
— Рассказывать, говоришь… А на чем я остановился?
— Маршал портсигар открыл.
— Да, щелкнул портсигаром и мне протягивает: закури. А я стою ни жив ни мертв, где уж сказать, что не курю!. Рука онемела, а сам не знаю, шутит или нет. Он увидел это и говорит: «Бери, бери». Ну, пронесло, думаю, протянул руку и сам не заметил, как брякнул: «Спасибо, товарищ
— Афарин, ровесник! С самим Жуковым разговаривал, а? — восхитились старики.
Фронтовики только посмеивались. Уж они-то о многом могли спросить старика: куда потом делся самолет, неужели такой важный мост не охраняли зенитки, и чего это маршал в самую бомбежку въехал на мост, и на каком языке они с маршалом так свободно разговаривали — на русском или на башкирском?
— С тех пор и куришь?
— А как же, подарок маршала, небось не выбросишь. Правда, пачку мы с ребятами еще до вечера искурили. И перешли на махорку.
— А кони-то, кони? Что с ними стало?
— Собрали их снова, даже одна из тех лошадей приплыла, другая, видать, расшиблась, и сдали, куда было приказано. А там! Тысячи голов! В эшелоны грузят и домой отправляют — колхозам.
— Эх, нам бы хоть пять-шесть! — мечтательно сказал мальчишеский голос.
— Нам вряд ли, сынок. По Украине и Белоруссии один пепел летает. Там поднимать нужно.
Женщины завздыхали:
— Сколько же еще будут тянуться эти муки?
— Неужто и теперь не заживем по-человечески?
— Нелегко будет, опять терпеть придется. Ничего, сношеньки, главное сделали, — сказал старик Салях, достал из кармана сигареты, раздал мужчинам. — Покурите, может, понравится. Немецкие.
— Не из Берлина, случаем?
— Оттуда, можно сказать. Мне не по нутру — больно пресные.
Мечтавший о лошадях мальчишка вскочил:
— Ты и в Берлине был, дедушка? Большой он? С Уфу, наверное?
— Вот еще, куда конь с копытом… — Кто-то из мужчин, дернув за штаны, посадил его на траву. — Тут взрослые разговаривают… — и закашлялся. — Тьфу, к горлу липнет!
Мальчишка не сдавался.
— Интересно же! Прошлой осенью лес туда возили — ох и большая Уфа, удивился я!..
— Если удивился — поставь рядом еще десять таких, как Уфа, вот и будет Берлин.
— Ну-у… Неужто и Москвы больше?
— Нет, больше Москвы на свете города нет, но и Берлин, пожалуй, немногим уступит. Огромный! На машине едешь-едешь, а конца-краю не видать, устанешь даже. Правда, разрушен здорово, мало что уцелело.
— Впору им, — отрезал из темноты женский голос.
— Верно! И весь ихний народ надо было с земли стереть — за их зверство
— Не народ, сноха, фашизм виноват. А народ…
— А эта армия, которая у нас один пепел оставила, — не народ? Рано ты их жалеть начал, дед!
— Конечно, народ тоже виноват, — сказал Салях. — Поддались немцы угару, рабоче-крестьянское сознание замутилось, потеряли голову, дали дорогу этому псу, Гитлеру. Теперь рабочие и крестьяне там покрепче думать будут: кому верить, кому нет. Кто обжегся на молоке, дует на воду.
Но женщин эти доводы не убедили!
— Пусть теперь хоть на собственный язык дуют, нам от этого не легче. Мертвых не воротишь…
— Ишь когда опомнились! А если бы взяли верх? Они бы нам показали рабоче-крестьянскую…
— Эх, мой бы суд, я бы знала, что с этими извергами делать!
— И всегда вот так, зла не держим! — в сердцах сказала одна. — Сам же воевал, Салях-агай, Германию прошел, а такое говоришь!
Проблема была сложная, и старик спорить не стал.
— Поживем — увидим.
Было уже поздно. Вернее, уже перевалило на раннее утро. Прошла по аулу вторая перекличка петухов. Подул прохладный ветерок. Народ и не думал расходиться. Разговор перешел на деревенскую жизнь, на ближние заботы. Люди, позабыв, зачем они сюда собрались, начали вспоминать пережитые тяготы, пытались угадать, какая жизнь пойдет теперь. Начнут ли выдавать на трудодни хлеб? Появятся ли в магазине чай, сахар, товары? Скостят ли хоть немного налоги, поставки мяса, масла?
Разговор, в точности как воды Казаяка, то плавно, спокойно тек, то, кипя на перекатах, переходил в горячий спор. Все — и старые и молодые (только мальчишки уже спали, про налоги было неинтересно) — забыли о том, что с рассветом выходить на работу, и часов для сна уже не оставалось. Все бы сидели и сидели, если бы старик Салях не сказал наконец:
— Ладно, ямагат, всего враз не перерешим. Надо и для правительства работы оставить.
— А про медаль-то и не рассказал! — вспомнил один из парней.
— Это в другой раз…
— Да, да, — сказали старики. — Поздно уже. И батыру отдых нужен.
Люди встали, растолкали детей и, переговариваясь, пошли по темным улицам.
Никто так не досадовал, как Алтынсес, что ночь была коротка и что оборвался разговор. И рассказ старика, и споры односельчан, их воспоминания о пережитом, рассуждения о будущем она слушала в нетерпеливом ожидании. Но до самого главного разговор так и не дошел. Помня, наверное, что рядом с больным о болезнях не говорят, о тех, кто погиб и от кого давно уже нет вестей, не сказали ни слова. Удивительно, три месяца провоевал дед Салях и неужели ни одного земляка не встретил?
Ведь Хайбулла не единственный, кто без вести пропал. Если не в Куштиряке, то в соседних аулах есть, Алтынсес слышала. Почему же о них-то не зашел разговор? Может, что-нибудь говорили до нее? Стала вспоминать, и сразу показалось, что и старик и односельчане все время прятали от нее глаза, и женщины, когда она подошла к ним, как-то очень быстро потеснились на скамейке.
Поэтому, когда утром свекровь сказала:
— Отпросись сегодня пораньше, Саляхетдина пригласим на чай, — вяло ответила: