Плач домбры
Шрифт:
— Непотребным делом занимаетесь! — сказал Фат* кулла Кудрявый и плюнул вслед уходящим послам. — Эх, товарищ Шамилов, товарищ Шамилов! Достойный вроде бы человек, а на такую ерунду время тратишь. Лучше бы своим делом занялся…
Шамилов хорошо расслышал последние его слова. Красный от обиды, шагал он по улице. «Ладно, пусть пока по-твоему будет, но не забудь, Фаткулла Кудрявый, до самой смерти запомни! — говорил он про себя. — Твои слова навеки на твоей совести останутся!..»
В правление он заходить не стал. Пришел домой и растянулся на стоящей в саду кровати. Жене, которая позвала пить чай, только рукой махнул — не до
Вот так и остался тогда невыполненным третий пункт шамиловского плана. Сколько ни вызывали Фаткуллу на заседания правления, как ни ругали, ни уговаривали — не сумели уломать. Он стоял на своем: из фундамента, дедами-прадедами заложенного, ни камня не сдвину, земли своей ни вершка не отдам. Видя, что дело не выгорело, актив махнул рукой. Пара тополей так и осталась непосаженной. Не повезло и самому Фаткулле Кудрявому. Пестрая корова, охотница углы срезать, после того как отыграла свадьбу с Капралом, в праздных своих шатаниях все-таки угодила в ту самую канаву и сломала ногу.
Слова Фаткуллы Кудрявого: «Лучше бы своим делом занимался!» — крепко запали Шамилову в душу. Но обидой своей он не поделился ни с кем. А обида вот в чем: наших шельм послушать, так куштирякская ребятня должного образования не получает, и когда, закончив четвертый класс, переходит в яктыкульскую среднюю школу, поначалу отстает по успеваемости, да и потом наверстывает с трудом. А виноват — Шамилов. Даст ученикам задание, а сам или в правлении торчит, или по хозяйству возится. Вот вам еще одно куштирякское «чересчур» в наглядности. Как же так? Сам Шамилов, столп просвещения, представитель науки в Куштиряке, — и детям нужного образования не дает? В том, что не вышел из Куштиряка генерал, или знаменитый футболист, или, на худой конец, какой-нибудь ученый, винить учителя — все равно что лисе назло всех кур передавить. И потом, свои аульские заслуженные люди чем хуже? Впрочем, не будем торопиться, о них слово впереди.
Нет, Шамилов от своего плана не отказался. Он верил: рано или поздно поумнеет Фаткулла Кудрявый и склонит голову, сдастся. Потому как опытный полководец то возобновлял военные действия, то сворачивал их, то бросался в атаку, то отходил для перегруппировки сил. Куштиряк следил за этим поединком отнюдь не равнодушно, а всячески подбрасывал в пламя сухого хвороста.
В это беспокойное время и вернулся автор в родной Куштиряк.
2
Съездил Гата Матрос в Каратау и потерял покой. Непонятно! Все вышло удачно, порученное он исполнил, а на душе муторно.
«Гата Матрос? Это еще кто такой?» — спросит недоуменно читатель. И недоумение его вполне понятно. Куштиряк не то что море — даже река поприличней, вроде Агидели, не омывает. А нет моря, значит, и матроса быть не должно. Откуда ему взяться? Так, вероятно, рассудит нетерпеливый читатель.
Делать нечего, придется опять, как учит мой друг-критик, пуститься в историческое отступление. По всем законам науки. Автор хоть и куштиряковец, но понимает: не тот здесь случай, чтобы углы срезать, — слишком серьезный разговор. Закон есть закон. Автора же воспитали в уважении к нему, пусть
Итак, мы уперлись… то есть повествование наше подошло к Гате. А вернее, подошло ко второму событию, о котором упоминалось выше. Ибо Гата-то Гата, но почему Матрос? Как злословили некоторые (а если указать пальцем — по наветам лагеря Сыртлановых), оснований носить это высокое имя у него нет никаких. Пользуясь историческим лексиконом: налицо узурпация. Дескать, Гата не то что по палубам бороздящих океаны могучих кораблей не расхаживал, но даже в лодчонке с кривым веслом не сидел ни разу. Он плавать не умеет, потому даже в тазу воды боится! Видали, с какой стороны гвоз-дануть примериваются?
Только из этого грубого поклепа, как ворованный гвоздь из кармана, торчит то самое куштирякское «чересчур». Предстоящие события покажут, что такие слова, как «страх» и «боязнь», к Гате не пристают. Нрав же Куштиряка известен: клеится не клеится — плюнет и прилепит. Но автор считает, что слова, задевающие чужую честь, лучше держать за зубами, а еще лучше — сглотнуть обратно. Пожалуй, этим похвальным свойством он обязан тому, что уже много лет живет на стороне. Он теперь не может, подобно землякам, идти напролом, резать углы, а возле подбородка весы держит, чтоб каждое слово взвесить. Да-да, катящийся камень сам обгладится..
Не поймешь этот Куштиряк! С одной стороны, Гата, дескать, плавать не умеет, а с другой — сам его Матросом прозвал. Есть тут, по-куштирякски говоря, логика? А дело в том, что в Куштиряке каждый человек, достойный упоминания, с хорошим ли, с плохим ли вошел он в историю, получает свое прозвище. Мало того — все прозвища наоборот. Некрасивого — красивым, трусливого — батыром, злого добрым сделают. И что вышеупомянутый Зариф оттого Проворный, что больше любит лясы точить, чем работать, и за столом не промах, а у Фаткуллы Кудрявого голова гладкая, как репа, читатель, наверное, уже понял.
Но прозвища нельзя путать с встречающимися не только в Куштиряке, но и в соседних аулах созвучными эпохе именами, такими, как Спутник, КамАЗ, Нива, Генетика, Фреза. Там — язвительный намек, здесь — возросшая политическая сознательность. Один из таких сознательных, а именно Зариф Проворный, назвал своего сына Стаханом. Во-первых, дань уважения славному шахтеру, во-вторых, Куштиряку в отместку за то, что его, отца, лодырем считает. Стахан, сын Проворного! Звучит? Но Стахан, старший брат Гаты, — как говорится, из рода — порода, из корня — листок, — всеми повадками похож на отца. Чем старше становится, тем больше пальцы у него к себе загибаются. Он шофер и от шоферства своего имеет хороший навар. Если верить долгому аульскому языку, даже кузов его машины с двойным дном. Ай-хай, может, правды здесь столько же, сколько на тыкве кудрей?..
Вернемся к нашим прозвищам. Коли они здесь наоборот, читатель может подумать, что никакой Гата не Матрос, и в каком-нибудь ауле не наоборот его прозвали бы, скажем, Землеройкой. И все не так. Вопрос это сложный. Сколько автор ни бился, сколько ни допытывался у самого Гаты — тайну его прозвища раскрыть не смог! Чем больше напирал автор, тем больше замыкался в себе Гата. Он только расстегивал замасленную, лоснящуюся, как шамиловские сапоги, стеганку (как в Куштиряке говорят — «куфайку») и поглаживал облегающую грудь тельняшку. Вот и весь ответ.