Плач домбры

Хакимов Ахияр Хасанович

Но, как известно, остановившийся на полпути учёный приносит вреда вдвое больше, чем тихо-мирно дремлющий в кресле. Уж если такая голова, как Шамилов, говорил подобную несуразицу, то что же ждать от соседей, которые с наукой отнюдь не на короткой ноге? Яктыкульцы уже и вовсе намутили и набаламутили: «Откуда тополь! Шайтан его воткнул, что ли? Может быть, и торчал какой-нибудь кривой вяз!» Дескать, мы все по чести, по справедливости: дерево, может, и было, не спорим, да только не тополь. Но где же логика? Коли вяз, так и аул бы звался Карамалы — Вязовый!

Такие вот дела. И все оттого, что, как читатель

уже догадался, во всем ауле не то что сдвоенного — даже кривого, тощенького тополенка нет. Но ведь был же он! По рассказам аксакалов, когда после революции аул начал разрастаться, народ размножаться, место, где рос тополь, отдали некоему, как в Куштиряке говорят, безлошадно-безтулупному бедняку, а конкретно говоря — отцу Фаткуллы Кудрявого. Но далее мнения стариков тоже расходятся. Одни утверждают, что тополь свалили, а на том месте поставили баню. Другие, тополя и вовсе не поминая, сразу переходят к бане. Вывод: там, где рос тополь, теперь стоит баня, и хотя, стоял ли тополь, точно неизвестно, но баня стоит. (Славное, уточним в скобках, сооружение! И в событиях, о которых мы расскажем, оно еще займет подобающее ему место.)

Как видим, и половинчатое утверждение Шамилова, и расшатанная память стариков четкого ответа дать не смогли. Остается искать свидетельства более прочные, чем человеческая память. И они есть!

Оказывается, от покойного дедушки только что упомянутого Фаткуллы Кудрявого осталась в наследство одна ученая книга, именуемая «Афтияк»^[60]. Книга и сама по себе памятник прошлой культуры, а уж сведения, которые, ничего не упуская, записывал на ее широких полях тогдашний неведомый грамотей, — истинное сокровище.

Кто в пору ржи родился, а кто вопреки обычаю в самые морозы; в каком году какая девушка стала жертвой казаякского дракона (утонула то есть); когда и сколько парней ушло на царскую службу; страшный ливень, лютая сверх меры зима, голод, большая помочь, свадьба, — минуя все эти важные исторические события, запечатленные рукой дотошного летописца, прямиком проследуем к нужному нам месту.

«История достославного аула нашего…» — такими находящимися в полном соответствии с канонами науки словами начинается эта летопись. И далее: «…именуемого Кушти…» (На этом месте автор, подобно своему другу-критику, вынужден хлопнуть в ладоши и воскликнуть: «Эврика!»)

Правда, в самом нужном месте, на второй половине слова — то ли чай разлили, то ли чья-то горючая слеза соленой жемчужиной капнула, — чернила смыты. Обстоятельство, которое у охотника выискивать в чужом глазу соринку может вызвать подозрение. То есть: Куштиряк ли оно, Куштирмэ^[61] ли, а может, и вовсе Куштирмэн^[62]? Эту сторону дела доверим историкам. Ибо только им с помощью догадок и фантазии под силу неясное сделать ясным, а чего не было — сущим. Изрек же некто: «Олень рогами, мудрец — словами…» Кто, значит, чем силен.

Итак, мы установили: если первая половина славного имени есть «Куш» — «два», сдвоенный, то вторая половина начинается со слога

«ти»… Где тут указание на единичность, на вяз или на какое другое никчемное дерево? Где? Нет его! Ни намека! Даже слабой тени от неясного намека не падает на это слово! Наоборот, ясная и неоспоримая правда открывается нам, слепит наш пытливый взор. Истина, которая хрустальными, как бы сказали поэты, цепями соединяет прошлое с днем сегодняшним, истина, которая утверждает имя аула, — что там имя! — славу аула, высокую суть его! И не только почтенные ученые-лингвисты нашего университета, не только те, кто сидел с автором на одной студенческой скамье и учил в молодости разные мудреные языки вроде старославянского или латыни и, скребя в затылке, докапывался, откуда и как появились на свет тот или иной звук и буква, но даже самый нерадивый ученик Шамилова невольно сощурит глаза от яркого света этой истины.

Вот так-то, милые соседи. С наукой спорить — что против ветра плевать. Зря упорствуете: собственный плевок на вас же и повиснет. Например, называете вы свой аул Яктыкуль — Светлое Озеро. Ничего замахнулись! А ведь всей калтинской дороге известно, что воды у вас и курице горла прополоскать не хватит. А коли озера и в помине нет, как установить — светлое оно или черное? Сложно, конечно. Совет мой таков: коли привяжется кто, защищайтесь наукой. Хорошо поискать — у вас тоже или «Афтияк», или «Иман шарты»^[63], или еще какой другой научный трактат отыщется.

Впрочем, что нам до вас? Хоть Светлым Океаном назовитесь, коль невтерпеж. Валяйте, у Куштиряка душа широкая. К тому же в последнее время нам с соседями спорить недосуг — у самих дела запутались.

Все началось с двух вроде бы меж собой не связанных, а на самом деле нанизанных на одну нить событий. Но чтобы распутать эту нить и вытянуть в плавную линию повествования, автор, следуя совету своего друга-критика, вынужден отступить несколько назад.

…В самом разгаре была кампания по сохранению памятников старины.

Когда из района пришла соответствующая бумага, аульное начальство со значением покряхтело, покашляло, наморщив лбы, подумало да решило: придет другая разъяснительная бумага, тогда и посмотрим, — и с тем снова окунулось в пучину повседневных хлопот и забот. Оно и понятно: сколько бы начальство вместе с активом голову ни ломало — памятников старины, которые требовалось сохранять, не нашлось. Говоря словами главного бухгалтера колхоза Фатхутдина Фатхутдиновича, было полное наличие отсутствия.

Однако не стоит забывать, что за аул Куштиряк. Как это так: все кругом только и знают, что памятники охраняют, а нам, значит, не по чину? Нет! Разве перевелись в Куштиряке мужи, что непознаваемое распознают, непонятное — разъяснят? И чего не было — найдут? Нет, не перевелись! И один из них, учитель Шамилов, крякнул с досадой: «Эх вы!» — и, выйдя с заседания актива, сразу принялся за дело. Можете не сомневаться: Зульпикей — тут как тут, подсоблять ему бросился.

Бумагу, пришедшую из района, Шамилов изучил досконально. Но еще два дня, нахмурив брови, задумчиво насвистывая, обходил Все концы аула, оглядывал и прикидывал, как полководец перед боем. Куштиряк, затаив дыхание, ждал его решения.