Плач льва
Шрифт:
С этой минуты Юле постоянно представлялось, будто между ними установилась невидимая, одной ей известная связь, и догадкам своим вскоре начала она получать некоторые подтверждения. Ребенок продолжал вести себя спокойно при ее появлении в доме, никогда не бежал навстречу и не делал попытки поздороваться, что на самом деле не удивляло: говорить он не умел, ходил достаточно неуверенно, эмоции привык скрывать, что свойственно большинству маленьких воспитанников детских домов. Юля все ждала, когда же жизнь в новой обстановке изменит его, но ничего не происходило. Ребенок был тих и незаметен, играл со своими кубиками или солдатиками и ни на что, казалось, не обращал внимания. Но один раз он подал Юле игрушечную пушку, и она поставила ее туда, куда он показал; в другой случайно дотронулся до ее ноги, когда она проходила мимо, и тут же испугался, скривился, зашелся в неслышном крике, едва она остановилась. Девушка протянула руку и погладила
Юле доставляло удовольствие задерживаться возле ребенка и наблюдать за ним, иногда она пыталась принять участие в игре, но не настаивала, видя, что ее действия, нарушающие привычную и понятную мальчику расстановку игрушек, вызывают у него неподдельное беспокойство. Он был довольно странный, этот малыш: слишком недоверчивый, слишком настороженный, слишком тихий и избегающий общения, но Юля, как и все в том особняке, объясняла эти особенности жизнью в детском доме. В конце концов, никогда до этого не видела она воспитанников подобных учреждений, и откуда ей было знать, что дети там самые разные, и встречаются среди них и сколько угодно улыбчивые, и общительные, и наивные. И на самом деле практически каждый из них, еще не вышедший из детского возраста, станет искать в любой встреченной женщине маму, пытливо заглядывать в глаза и надеяться, надеяться, надеяться: а вдруг? И уж, конечно, в том случае, если мама нашлась, ни один из этих детей не станет избегать общения с ней. Однако обитателей дома скорее радовало, чем настораживало такое поведение малыша: что может быть лучше, чем тихий, не капризный и не доставляющий хлопот ребенок? Лучше может быть только ребенок здоровый, а то, что Ники таким не оказался, выяснилось совершенно неожиданно, когда у домашних еще не возникало и тени подозрения о том, что его поведение может быть вызвано какими-то глобальными изменениями в функциях головного мозга.
Просто дружеская вечеринка, просто кто-то из знакомых привел с собой приятеля. Приятель этот владел то ли фармацевтической компанией, то ли сетью аптек. Это не имело значения. Важным было, чтобы чем-то владел. Без заводов и пароходов в этот круг не принимали. Сегодняшний обладатель «лекарственного» бизнеса когда-то, в общем, не так уж и давно, заканчивал медицинский. Он-то и обратил внимание на странную замкнутость ребенка и деликатно намекнул хозяйке дома, что мальчика следовало бы показать специалистам. Женщина, привыкшая обычно пропускать мимо ушей советы «доброжелателей», в данном случае решила все же не рисковать. Но не хотелось ей рисковать не здоровьем малыша, а всего лишь собственным спокойствием и благополучием. Она не собиралась вовремя и как можно раньше поставить диагноз, чтобы помочь, спасти, вылечить, она только хотела узнать, не поспешила ли она с выбором, сделанным в детском доме. Мучиться в долгом ожидании не пришлось, мнения лучших психиатров, приглашенных к ребенку, сошлись окончательно и бесповоротно. Аутизм — таков был их вердикт — конечно, неутешительный, но не убийственный, в отличие от приговора, моментально вынесенного той, что столько времени притворялась матерью этого мальчика. Притворялась, потому что матерью так и не стала.
— Такой наследник нам не нужен, — сказала она и стала готовить документы, необходимые для официального отказа от ребенка.
Можно ли осуждать? Нужно ли? Правильно ли называть жестокостью и дикостью? Наверное. Но если бы люди интересовались статистикой, то узнали бы, что зафиксированное количество случаев отказов от усыновления говорит только об одном: никакой редкости, ничего вопиющего, скорее норма — вот что это такое. Люди относятся к брошенным детям как к вещам. Выбор ребенка напоминает копание в корзинах в «секонд-хэндах»: порылся, вытащил, примерил, не понравилось — бросил обратно, и никаких угрызений совести. Да, общество лучше и чище, да, общество не приемлет и презирает, но общество знает лишь о тех случаях, которые становятся достоянием гласности из-за международного резонанса, или из-за журналистского интереса, или еще по каким-то причинам, по которым подобная информация неожиданно доводится до сведения благородных граждан. А о скольких случаях мы не знаем и не узнаем никогда, сколько детей на свете, искалеченных и преданных не только настоящими родителями, но и приемными! А государство кричит о деградации общества, будто не догадываясь, что деградация эта происходит не от жестокости, а от нелюбви. От нелюбви человека к человеку. Выражение «человек человеку — волк» становится правдой жизни, а не присказкой матерых уголовников. Детей не любят и обижают, делают из них озлобленных волчат. А из волчат, как известно, кролики не вырастают. Но кто об этом думает, заботясь исключительно о себе?
О себе заботилась и богатая дама, желающая избавить и себя, и зарабатывающего несметные богатства мужа от проблем, связанных с нездоровьем ребенка. Она была женщиной обстоятельной: освобождая шкаф от ненужных вещей, часто заканчивала дело сменой самого шкафа. Поэтому, удаляя из дома ребенка, она не преминула уничтожить все следы пребывания в нем этого мальчика. Экспериментировать дальше ей не хотелось: «Кто их знает теперь, этих детдомовских, дадут снова какого-нибудь косого, хромого, немого, потом опять писаниной заниматься — отказы писать!» Муж вроде тоже попритих. Грустил, конечно, одобрения ее решению не высказывал, но и не протестовал. Да и на сторону смотреть отучился, а если опять ему какая вожжа под хвост случится, так и на эту вожжу она управу найдет. Не вышло с ребенком — заведет песика: и мороки меньше, и с головой у собак проблемы, наверное, реже случаются.
В общем, мальчик должен был вскоре покинуть «отчий» дом, а вместе с ним предстояло исчезнуть и буквально только что законченной детской. Для очередной переделки снова пригласили Юлю, которой не постеснялись преподнести все случившееся в качестве досадного недоразумения. Клиентка возбужденно жестикулировала и, нисколько не смущаясь, не понижая голоса, возмущенно вопрошала, показывая на сидящего, как обычно, на ковре ребенка:
— Ну, как такое может быть? Мы же приличные люди. Как можно нам — тако-о-ое, — рука направлялась на мальчика обличающим сразу во всех грехах перстом, и Юле казалось, что малыш под этим сверлящим его издалека пальцем делался еще меньше, тише и незаметнее, — тако-о-ое подсовывать? Ну разве это наследник?! Смех один, а не наследник.
Смешного Юля в этом ничего не находила. Ей хотелось плакать, кричать, рвать и метать. А еще лучше — схватить эту стоящую рядом с ней… (она не знала, кого хватать, потому что женщиной эту особу теперь не могла назвать даже в мыслях) и трясти до тех пор, пока не покинут ее последние остатки спеси, корысти и эгоизма. С наследником ей, видите ли, не угодили! Вот Юле наследник не нужен, ей просто нужен сын, а еще ей очень нужно поверить в собственную необходимость и незаменимость для окружающих людей, ей так хочется испытать это чувство, которое у нее каждый месяц отбирает один знакомый мужчина. Конечно, у нее есть Вероника, но у дочери существуют еще бабушка и дедушка, которые души не чают во внучке и готовы по первому зову либо мчаться к ней из Тверской области, либо забирать «свою кровиночку» туда. Юля вдруг отчетливо осознала, что в жизни маленького мальчика таких людей не было и, возможно, никогда не будет, если она не найдет в себе сил произнести те слова, что уже вертятся на языке. Она поколебалась еще мгновение и наконец решилась:
— Я все сделаю, перестрою детскую в кабинет. Могу даже сделать это бесплатно. Но только при одном условии.
— Условии? — Брови дамы, которая моментально из холеной, дородной барыни превратилась для Юли в противную, обрюзгшую гадину, взлетели в недовольном изумлении. Условий ей не ставили очень давно.
— Да. Отдайте мне Ники. Я знаю, ваш муж сможет сделать так, чтобы все формальности прошли без сучка без задоринки.
— Я… я не понимаю?
— Ну, формальности с государством, с органами опеки. Матери-одиночке, насколько я знаю, надо пройти все круги ада, чтобы добиться положительного решения. Ваш муж ведь может посодействовать. Вы ведь, наверное, будете рады, если у мальчика все-таки появится мать.
— Мне, честно говоря, все равно, — верх цинизма, — но я все-таки не понимаю зачем?
— Что — «зачем»?
Собеседница рассматривала Юлю с искренним, неподдельным удивлением, рассматривала, как глупенькую, несчастную, ненормальную, которой, наверное, надо бы помочь, но неохота тратить на непутевую время. Женщина вот так глядела, глядела, а потом только и спросила по-свойски:
— И зачем только тебе все это надо?
Юля и сама хотела бы узнать точный ответ на этот вопрос, но она лишь уточнила:
— Так отдаете ребенка?
— Да забирай! Какая мне теперь разница? Мне не жалко. Хочешь повесить себе хомут на шею — вешай.
И Юля повесила: подошла к мальчику, взяла на руки и направилась к выходу. Бросила через плечо:
— Я пришлю надежного человека. Вам все сделают: поменяют и обои, и мебель, и все, что хотите.
— Как скажешь. — Хозяйка дома лишь пожала плечами и только спросила, будто у самой себя поинтересовалась: — И что это было?
Что это было? Юля тоже хотела бы это узнать. Каким образом она, пишущая планы и неукоснительно их соблюдающая, могла вдруг поддаться сиюминутному порыву и принять решение, влекущее за собой целый воз невероятных проблем, о сути которых она пока могла только догадываться. Была ли это всепоглощающая жалость к ребенку, преданному жизнью в очередной раз, было ли это желание проверить то ощущение невидимой связи, установившейся между ними? Или, может быть, где-то глубоко внутри невольные воспоминания вновь и вновь прокручивали фразу, которую она так и не смогла забыть.