Плач по красной суке
Шрифт:
Вот типичнейшее из моих сновидений, и, если разобраться, в нем нет ничего фантастического.
Я больше уже не рыпаюсь, планомерно и покорно я осуществляю путь к смерти.
Опять приближается Новый год, единственно праведный праздник в году, и он снова не сулит мне ничего, кроме напряга, суеты и одиночества, которое особо остро ощущается почему-то именно в Новый год. И опять в который раз я буду вспоминать, как мы встречали Рождество с нищей старухой в разрушенной Германии. Кажется, это было в иной жизни, за волшебной дверцей.
Я не могу поделиться своими воспоминаниями ни с кем, даже с сыном, который ненавидит Германию, — он с яслей приучен воевать с немцами.
А ведь именно
Как радостно было просыпаться в праздничный день в чистоте и уюте. Находить под подушкой долгожданный подарок и потом не спеша пить шоколад на крахмальной белой скатерти, из полупрозрачных китайских чашек (по будням я не имела права к ним даже прикасаться). До сих пор помню вкус горького американского шоколада. Где она его брала? Где прятала от меня? Мне, дворовой девчонке, этот бедный немецкий домик казался тогда волшебным замком, и, естественно, я обследовала его так тщательно, что для меня не оставалось там тайников. Однако они имелись, о чем свидетельствовал хотя бы шоколад, который неизменно появлялся на праздничном столе. Каждый раз это было чудом. И старуха, наверное, больше меня радовалась моему ошеломленному изумлению, но тайника своего не выдавала. И теперь порой я ее спрашиваю в письмах об этом тайнике, и она шутя отвечает мне, что унесет эту тайну с собой в могилу.
Я, Ирма…
На этом рукопись Ирмы внезапно обрывается. Я хотела ее как-то композиционно завершить, но потом передумала. Если сама смерть поставила в этом месте точку, то ничего уже не попишешь.
Ирма, я ползла вслед за тобой, тряслась по твоим ухабам, порой сбивалась с пути, упиралась в тупики, сворачивала в переулки, с трудом продираясь сквозь дебри дикой информации, информации, от которой трещали все литературные формы и жанры. Порой я совсем теряла тебя из виду, но потом неизменно оказывалось, что я опять иду по твоим следам, за тобой вдогонку, чтобы однажды догнать в той же гиблой точке твоего злосчастного пути, возле замерзающей батареи парового отопления.
Разумеется, я не собиралась замерзнуть и не думала о самоубийстве. Просто я потеряла ключи, не было сил, чтобы предпринять что-либо для разрешения этой проблемы. Силы кончились внезапно, как деньги из копилки. Я не могла больше видеть людей, слышать их голоса, не могла ехать на другой конец города, к матушке, потому что денег на такси не было. Записной книжки с телефонами и адресами друзей — тоже. Да и меня самой, считай, уже не было.
Впервые в жизни я полностью забыла о себе и думала только о твоей, Ирма, смерти.
Внезапно Ирма приблизилась ко мне вплотную, живая, почти осязаемая, — казалось, она сидит рядом со мной у батареи. С холодным любопытством постороннего наблюдателя я разглядывала ее, как себя. События, факты ее жизни удивительным образом сливались и перепутывались с моими. И вот я уже разглядывала себя, как ее, и удивлялась ее, то есть своей, гибельной усталости и беспомощности.
Вяло, почти машинально, я перебирала события последних дней, как перебирают камешки на морском берегу. Работа, магазины, прачечная, аптека, школа, вокзал, жилконтора, водогрей, сберкасса, телеателье, картошка, работа, опять школа, булочная, универсам, соль, свекла, стеклотара, ремонт обуви, флюорография, картошка, шнурки для ботинок, нитки, ремонт водогрея, баня, парикмахерская, работа, зубы, картошка.
Маленькая, серенькая фигурка беспомощно тянет сетку с картошкой; изо дня в день она тянет безумный воз своего бытия, тянет всю жизнь, пока не надорвется, и тогда уже поздно ей помогать.
В Новый год или в субботу, совершив за день все двенадцать подвигов Геракла и забросив ребенка к старикам, она из последних сил тащится к приятелю, к любовнику, но у него уже другая. Нельзя сказать, что этот факт ее так уж убивает, она привыкла к подобным накладкам.
Она тащится через весь город к себе домой: от метро до улицы Счастливой (есть такая в Стране дураков — Наставников, Ударников, Энтузиастов и Передовиков) ее везет «тринадцатый» подкидыш. Но, оказывается, нет ключей, как и сил нажать кнопку чужого звонка. Все кончено — она замерзает.
Я сижу на пороге ее смерти и смотрю назад, как вперед. Я вижу, как она топчется возле собственных дверей. Вот она пилочкой для ногтей вяло ковыряет дверной замок. Тихо плачет, потом внезапно сникает, прячет озябшие руки в рукава пальто и, уютно свернувшись, обхватив колени, засыпает возле батареи парового отопления. Она не знает, что лютый мороз этой ночи новостройкам не выдержать, что в районе авария и, как только она заснет, будут отключены свет и отопление. Она не знает, что тепло батареи, возле которой ее сморило, последнее, на что можно рассчитывать.
Будто издалека я разглядываю ее, как себя, или себя, как ее. Кто же мы такие? И почему?..
Громадный земной шар медленно вращается подо мной… И вдруг я чувствую, как он выскальзывает у меня из-под ног, и я отделяюсь от него и зависаю в невесомости. Я не цепляюсь за его поверхность. В тоске и недоумении я провожаю его глазами. Ну почему же, почему он стряхнул меня, как песчинку? Почему на этой уютной и прекрасной Земле не нашлось для меня места? Почему…
Шар крутится все быстрее и постепенно удаляется от меня. В отчаянии я делаю рывок и напряжением воли приземляюсь на его поверхность. Приземляюсь, но удержаться на ней уже не могу: шар крутится слишком быстро. Земля снова уходит у меня из-под ног. Я делаю еще несколько отчаянных попыток догнать шар и приземлиться, но все реже и реже мне удается прикоснуться к нему ногами. Я понимаю, что обречена, что мне уже не угнаться за ним. Земное притяжение уже не властно надо мной, другие силы управляют мною. Это они подхватывают и уносят прочь мое легковесное тело. Мне уже не страшно. Только я все время оглядываюсь. Земля удаляется от меня.
В последний раз я окидываю взглядом свою родную планету. Я прощаюсь с ней навсегда.
И вдруг я понимаю, что там, на Земле, что-то произошло. Во всяком случае, я совсем не помню причину собственной гибели. Этот факт возмущает меня, я стряхиваю с себя забвение и вновь стремлюсь туда, обратно, но теперь только чтобы понять, какой вид катастрофы лишил меня жизни. Я ропщу и негодую. Не для того я мучилась на этой Земле, чтобы покинуть ее так небрежно и бессмысленно. Я хочу, я имею право знать правду.
И кто-то услышал мой голос протеста, и мне была дана возможность или еще один шанс что-то постичь.
Меня превратили — или, скорее, подключили мое сознание — в допотопную каменную бабу в первобытных азиатских степях. Теперь мне некуда торопиться. Теперь у меня впереди много времени — целая вечность. Материалисты утверждали, что вечности нет, как нет бесконечности. Я согласна с ними. Даже находясь по обратную сторону бытия и заглянув в головокружительную воронку вечности, я остаюсь материалистом и все еще пытаюсь осмыслить бесконечность. У мертвого духа нет будущего, а только прошлое, и, как ни крути, разум тут бессилен. Мертвый трезвый разум — очень ограниченная вещь, он может только оглядываться вспять и ничего не видит впереди.