Плач под душем
Шрифт:
– Значит, так. Собирайся. На одевание минут десять. Поедешь с нами. Ты арестована.
Речь понемногу возвращалась, я прохрипела:
– За что?
– Милая, с тобой всё ясно. И было ясно давно. Ты грохнула Гароева. И компаньонка, Ольга… как её там… тоже твоя работа! Открылись новые обстоятельства. Всё, тебе конец! Можешьсобираться в СИЗО. Я так и знал, что всё этим закончится.
– Я не поеду…
– Поедешь! Поедешь как миленькая! Не захочешь одеваться, потащим прямо так, в ночной рубашке. По дороге схватишь воспаление лёгких и сдохнешь. Может, это и к лучшему, чем на нарах париться лет пятнадцать.
– Я… не понимаю… адвокат…
– Ага, щас! Может, тебе ещё мартини налить на дорогу? Адвоката и лимузин! С шубой из чернобурки! Быстро! Так, всё, повеселились и хватит. Одевайся.
– Галя, позвони…
Но сильный удар по спину чем-то тяжёлым заставил меня замолчать. Никитин наклонился ещё ниже.
– Никуда
И рывком поднял меня. К удивлению, я легко встала на ноги. Теперь в комнатеярко горел верхний свет. От боли ударов терялось ощущение реальности. Но с возможностью двигаться и стоять ко мне вернулось и другое – странная, пугающая решимость, которая присутствовала всегда. Решимость, приходящая в самые тяжёлые моменты. Подчиняясь его жёсткому взгляду, я стала одеваться. Под липкимпошлым взглядом нескольких пар наглых мужских глаз я натягивала на себя бельё, колготки. Негнущимися пальцами застёгивала пуговицы костюма. И уговаривала себя, что это не самое страшное! Пусть смотрят сколько угодно! Мне всё равно! Галина была белее, чем потолок. И тряслась, как трясутся в припадке болезни. Провожала меня глазами, полными безумного ужаса. В прихожей я надела туфли и плащ. Причесаться не дали. Повернулась к Никитину:
– Я могу взять с собой какие-то вещи?
– А в тюрьме тебе ничего не понадобится! Ладно, пошутил. Утром подруга твоя принесёт. Вернее, соберёт сейчас твои шмотки и передаст с кем-то из ребят.
И толкнул ко входу. В тёмном дворе ждала милицейская машина со специальным отделением для задержанных. Я часто видела, как такие проезжали по улице. Никитин снова меня толкнул:
– Иди! Лимузин ждёт!
Когда металлическая решётка с силой захлопнулась за мной, я ощутила страшное отчаяние, от которого чуть не лишилась рассудка! Самое страшное отчаяние… плакать… кричать… Всё переворачивалось внутри от никогда не испытанного одиночества и странного ужаса… За какое-то мгновение я превратилась в безумногозатравленного зверя… Мне хотелось вцепиться себе в волосы, биться головой о стену, рычать, царапаться, кусаться… Но было лишь мерное покачивание машины. Я упала на видневшееся в темноте сидение.
Потом была вонь. Какая по-особенному жуткая. Я почувствовала, как моя правая нога попала в липкую, вязкую лужу. Быстро отдёрнула… Судя по запаху, чья-то блевотина. Очевидно, передо мной везли человека, которого беспрестанно рвало. Я не сомневалась: специально для меня Никитин выбрал именно такую машину, велевне убирать. От этой мысли стало ещё хуже и тоскливей. Сжавшись на сидении и подтянув почти к груди ноги, я пыталась собраться с мыслями. Но мысли ускользали, оставляя ощущения страха и отчаяния, величина которых увеличивалась по мере того, как грязная машина увозила меня к неизвестному и страшному будущему.
Вскоре машина остановилась. Решётка распахнулась и металлический голос скомандовал:
– Выходи!
Я вылезла. Мы находились возле длинного и тёмного здания, в котором кое-где светились огни. Я не успела прочитать вывеску у входа. Меня быстро повели по длинному коридору со множеством дверей. Два охранника впереди, два сзади. Никитин исчез. Когда-то я читала, что с таким количеством охранником водят особо опасных преступников. Впереди были решётки:
– Лицом к стене, руки за спину!
Я повернулась, как сказали. Сбоку один из охранников навёл на меня автомат. В таком положении я стояла до тех пор, пока не отворили решётки. Потом мы снова пошли по длинному коридору. Потом – опять решётки. Наконец очутились в настоящем тюремном коридоре со множеством бронированных дверей с окошками. Я поняла, что меня привели в самую настоящую тюрьму. Яркая лампа под потолком отчётливо освещала помещение, в которое не проникал даже лучик другого света. Наконец мы подошли к одной из бронированных дверей.
Поставив к стене, меня снова обыскали. Я удивлялась, почему на меня не надели наручники. Потом велели снять плащ. Я сняла. Снова обыск. Один из охранников отворил дверь и втолкнул меня внутрь. В тот же самый миг я очутилась в сплошнойкромешной темноте, в которой слышался лишь устрашающий металлический лязг запираемой за мною двери.
Сплошная страшная темнота. Темнота, в которой ничего невозможно различить. Ни где я нахожусь, ни куда нужно идти… Ничего. Я чувствовала, как всё внутри леденеет. Ни разу в жизни мне не было так страшно. Ужас был настолько сильным, что я не могла дышать. Мне хотелось закричать, но из остатков какой-то врождённой гордости, с помощью всех сил я сумела сдержаться и не издать ни звука. Протянула руку в темноту. Рассудок подсказывал, что я не могла уйти далеко. И действительно: сзади я нащупала шероховатую поверхность двери камеры. Действуя обеими руками как щупом, я прислонилась к ней спиной. И осталась стоять. Я не собиралась двигаться в темноте. Рассудок подсказывал, что можно удариться обо что-то и больно разбиться.
Позже я узнала, что это был своеобразный психологический тест, один из самых страшных первых тестов в СИЗО. Человека намеренно вталкивали в камеру и оставляли в полной темноте. Если человек начинал кричать, колотить в двери, плакать, требовать его выпустить, терял над собой контроль, это означало, чтоон быстро расколется на допросах и скажет всё, что от него хотят услышать. Я слышала так же, что не многие выдерживали такую проверку – слишком велик был психологический шок. Но я осталась стоять в темноте, и стояла, не двигаясь, в полном молчании, до тех пор, пока в камере не вспыхнул свет и я не смогла разглядеть место, куда попала. Темнота была первым сюрпризом, который приготовило СИЗО. Рассудок подсказывал, что сюрпризов будет много.
Вспыхнул ослепительно-яркий свет. Я не знала, сколько прошло времени (час, полчаса), но мне казалось – прошло три года. Глаза резануло, как ножом. Я ещё больше прижалась к двери. Потом боль ушла, и я смогла разглядеть камеру.
Это было узкое длинное помещение, не очень большое по размеру. Вдоль стен, друг напротив друга, так узко, что можно достать рукой, стояли двухэтажные (или двухъярусные) нары. Почти под потолком, очень высоко – крохотное оконце, закрытое куском ржавого железа. В одном месте железо отогнуто. Камера освещалась двумя голыми электрическими лампочками, свисавшими с потолка прямо на проводе. Жёлтые стены, покрытые грязью и плесенью, с обсыпавшейся штукатуркой. Стены почти все покрыты дождевыми потёками и какой-то грязью. Под окном стоял небольшой столик (наподобие разломанной тумбочки). С правого угла (там, где я стояла, возле двери и правой нижней кроватью) шла невыносимая, страшная вонь. Там находилась знаменитая тюремнаяпараша. Это был грязный, очень низко поставленный и покосившийся голый унитаз. Цвет его было невозможно разобрать из-за налипшей грязи. Над унитазом торчала ржавая раковина умывальника. Болеенелепой конструкции я не видела на протяжении всей жизни! Как ни приглядывалась, не смогла разглядеть очертаний сливного бочка. Может, его отсутствие и объясняло устойчивость этой невыносимой вони.
Кровати (нары) представляли собой абсолютно вопиющее зрелище! Там иблизко не было постельного белья. Голые доски, на которые побросали старые рваные матрасы. Матрасы были настолько грязны, что давно потеряли первоначальный цвет. О том, сколько спало на них человек, было страшно подумать! Изнутри торчали куски гнилой ваты, а целые места были покрыты жирными пятнами. От матрасов шёлтяжёлый запах испражнений, немытого человеческого тела и чего-то кислого. Три места были заняты. Оба сверху и одно внизу слева. Четвёртое было моим. Это место было справа внизу, возле параши. На обоих местах вверху лежали человеческие тела. Лицом к стене, разглядеть их было невозможно. Они даже не шелохнулись, когда вспыхнул свет. Я ещё не знала о том, что каждая минута сна в СИЗО является драгоценнейшей роскошью. Слева внизу сидела женщина, и, упираясь обеими руками в койку, в упор смотрела на меня. При виде неё я содрогнулась. Это была огромная бабища лет тридцати пяти, в цветастом платье-халате и стоптанных шлёпанцах. Её испитоевульгарное лицо напоминало бордовый блин. Вместо глаз были узкие злобные щёлки. Меня поразило невиданное выражение злобы, ярко светившееся в этих подобиях глаз. Злобы, способной преследовать неотступно и упорно… Я догадалась, что это вполне нормальное выражение лица для СИЗО. Но всё равно – по коже быстро забегали ледяные мурашки. У бабищи были всклокоченные, плохо покрашенные рыжие волосы, жёсткой проволокой торчащие над головой. Рот был приоткрыт. У неё не было губ. Но с обоих сторон челюсти ярко сверкали золотые зубы. По её помятой фигуре было видно, что она провела в этом месте не один месяц. Я не знала, что должна говорить, я боялась произнести хотя бы одно слово. Она нагло разглядывала меня в упор. Я чувствовала, что меня начинает тошнить от враждебного взгляда. Тем не менее нашла в себе силы подойти к кровати…Вблизи от матраса исходил ещё более страшный запах. Пятна, вонь, что-то тёмное… Мне показалось, что на матрасе были засохшие пятна крови. Я не могла сесть на него, тем более лечь! Я, привыкшая следить за собой, обожающая дорогое белье, тонкие духи, шёлковые простыни и ежедневную ванну с нежным и изысканным ароматом пены! На мне оставался дорогой красивый костюм. Но я не могла простоять на ногах всю ночь. И не было другого выхода: я должна находиться в камере, в этой постели… Я достала из кармана носовой платок, и, обернув руки, отодвинула и немного закатала матрас к стене, а потом села на голые доски. Я наивно рассчитывала утром получить сумку с вещами и чем-то застелить постель… Даже вспомнить смешно, какой я была наивной… Яркий свет продолжал гореть. Усевшись, я снова встретилась со взглядом женщинынапротив. Она рассматривала меня с головы до ног, не меняя положения тела. Потом вдруг спросила: