Плач юных сердец
Шрифт:
Лет в шестнадцать, а то и раньше, если он начнет обнаруживать признаки умника, начисто лишенного чувства юмора, ему захочется, чтобы ты часами вел с ним серьезные разговоры про честь, порядочность и силу духа, пока голова не пойдет кругом от этих абстракций, или, хуже того, превратится в неловкого и угрюмого, фыркающего по любому поводу переростка, который если и не молчит, то выражается исключительно односложными словами и которого ничего, кроме машин, в этом мире не интересует.
Но в любом случае, когда он дорастет до колледжа, он, можно не сомневаться, встанет в дверях твоей комнаты, где ты пытаешься хоть немного поработать, и скажет: «Пап, ты вообще представляешь, сколько алкоголя у тебя сегодня в крови? Знаешь, сколько пачек ты сегодня выкурил? Ты меня послушай: ты же так подохнешь. И я тебе вот что скажу: если ты и вправду хочешь подохнуть, то лучше бы ты поторопился. Потому что, честно, я не о тебе пекусь. Мне маму жалко».
Блядь, а ведь может быть еще и такое, что вообще представить страшно. Что, если, увидев вещь, которая кажется ему смешной, сын начнет говорить: «Обожаю!» или «Какая прелесть!»? Что, если он станет разгуливать по кухне, положив руку себе на бедро и рассказывая мамочке, как замечательно они с друзьями провели вчера вечер в этом новом дико приятном месте под названием «Ар-деко»?
Было уже почти три часа ночи, когда Майкл улегся наконец спать — слишком пьяный, чтобы сообразить: ему же в первый раз приходится спать в этом доме одному. Единственное, в чем он был абсолютно уверен, пока пытался небрежными движениями натянуть на себя одеяло, была несправедливость происходящего: нельзя от него ждать, что он все это вынесет, потому что слишком он уже старый. Ему, блядь, уже сорок девять.
Многие месяцы ему казалось, что дом едва не дрожит от хрупкости, ласки и подолгу непрерываемой тишины. Несмотря на слабость после родов, Сара была идеальной молодой матерью. Она гордилась, как девочка, тем, что кормит грудью; взяв сына на руки, она медленно ходила туда-сюда по коридору под убаюкивающую мелодию музыкальной шкатулки, которую прислал в подарок кто-то из коллег; уложив ребенка в кроватку и тихо закрыв дверь, она всегда прикладывала указательный палец ко рту и говорила мужу «ш-ш-ш».
И Майкл решил, что с этим поклонением он готов согласиться, оно ему даже нравилось — хотя бы потому, что показывало Сару в восхитительном новом свете, и не лелеять этот образ в своем сердце мог только идиот, — вот только с тех пор, как он единственный раз переживал нечто подобное, прошло уже больше двадцати лет. Он готов был поклясться, что в младенчестве Лаура никогда так мерзко не воняла, никогда не пачкала такое количество подгузников, никогда так долго и громко не плакала, никогда так часто не срыгивала и вообще не действовала круглосуточно на нервы.
«Давай-давай, гаденыш, — говорил он еле слышно, когда наступала его очередь укачивать ребенка под слащавый звон музыкальной шкатулки, пока Сара спит. — Давай-давай, сукин сын, можешь упрямиться — смотри только потом не разочаровывай. Точно, бля, тебе говорю, потом докажешь, что все это говно не зря. Иначе я тебя никогда не прощу. Ясно?»
Вероятно, именно потому, что времени постоянно не хватало, Майклу в этот год на удивление хорошо писалось. Новые стихотворения стали приходить с легкостью, равно как и соображения о том, как довести до ума старые, некогда им забракованные. Когда Джимми Дэвенпорт начал вставать на ноги и делать первые неуверенные шаги, держась за край кофейного столика, на письменном столе его отца скопилось достаточно законченных рукописей, чтобы собрать новую книгу.
Майкл готов был признать, что особенным блеском его четвертый сборник не отличался, но он знал, что стыдиться ему тоже нечего: все, чему он научился за многие годы в своей профессии, чувствовалось на каждой странице.
— Мне кажется, книга вполне… приличная, — сказала Сара как-то вечером, когда ей удалось наконец прочитать рукопись целиком. — Все стихотворения интересные и сделаны замечательно. Они все… крепкие. Не смогла найти ни одного слабого места.
Она сидела под яркой лампой на диване в гостиной, такая же молодая и красивая, как и раньше, и, слегка нахмурившись, перебирала страницы, словно бы пыталась найти слабые места, которые могли ускользнуть от ее внимания при первом прочтении.
— Есть такие, которые тебе особенно понравились?
— Нет, не думаю. По-моему, все одинаково хороши.
И, отправившись на кухню, чтобы налить еще по стаканчику виски, он вынужден был признать, что надеялся на более высокую похвалу. Он писал эту книгу с тех пор, как они познакомились, эта книга будет посвящена ей. Наверное, было бы правильно, если бы она проявила по этому поводу хоть какой-то энтузиазм, пусть даже и не слишком искренний. Но он знал, что показать ей свое разочарование было бы ошибкой.
— Видишь ли, дорогая, — сказал он, вернувшись в комнату с двумя стаканами, — я воспринимаю эту книгу как в своем роде переходную — как попытку закрепиться на достигнутой высоте, если ты понимаешь, о чем я. Мне кажется, я еще способен на большие вещи, могу рискнуть по-крупному и оправдать этот риск, но с этим придется подождать до следующей книги. До пятой. Есть у меня одна задумка… Можно сделать вещь смелую и вдохновенную, каких у меня не было с тех пор, как я написал «Если начистоту». Теперь только нужно время.
— Что ж, замечательно, — сказала Сара.
— А пока что, я думаю, можно напечатать этот сборник, и мне будет очень приятно, если ты тоже так думаешь.
— Ну да, — сказала Сара. — Я с тобой согласна.
— Хотя вот что я решил, — продолжал он, расхаживая по ковру. — Я решил, что сразу отсылать его не стоит. Пусть немножко отлежится: может, то, над чем я сейчас работаю, как-то скажется и на этих стихотворениях. Ну то есть сейчас кажется, что это вполне завершенная книга, но какие-то вещи могут еще сломаться, и потребуется доработка.
И он надеялся, что она станет возражать, — ему хотелось, чтобы она сказала: «Нет, Майка, книга готова; на твоем месте я сразу отправила бы ее издателю», но она так не сказала.
— Ну, наверное, в таких вещах лучше полагаться на собственное суждение.
И, отложив рукопись на диван, она сказала, что виски ей на самом деле не хочется, потому что она совсем уже засыпает.
Когда на улице снова потеплело, они стали частенько обедать во дворе, разостлав на траве одеяло. Майклу нравились эти пикники. Он любил прилечь, опершись на локоть, с банкой холодного пива в руке, пока красавица-жена раскладывала по бумажным тарелкам сэндвичи и фаршированные яйца, любил смотреть, как его сынишка топчется на траве, перебираясь из тени на солнце с таким серьезным видом, как будто открывает для себя целый мир.