Плач
Шрифт:
– Нет, не составят. Мне, как и тебе, противна жестокость с обеих сторон. И я бы хотел увидеть конец жестокостям. Но не вижу. Вот что я имел в виду, говоря, что некоторые ссоры зашли так далеко, что их не уладишь миром. – Он посмотрел мне в глаза: – Но я не жалею, что король наполовину вернул нас к Риму и поддерживает мессу. Я бы хотел, чтобы он вернул нас к Риму до конца, – продолжал мой гость, все более пылко и страстно, – а старые обиды, нанесенные католической Церковью, сейчас заглаживаются, Тридентский собор, собранный папой Павлом Третьим, многое реформирует. В Ватикане есть люди, которые обратятся к протестантам и вернут их в лоно Римской церкви. –
– Церкви, которая сжигает людей во Франции и Испании посредством инквизиции? И намного больше, чем здесь. А император Священной Римской империи развязывает новую войну против своих подданных протестантов.
– Ты опять стал радикалом? – спросил Гай.
– Нет! – Я повысил голос. – Когда-то я надеялся, что новая вера, основанная на Библии, ясно покажет людям мир Божий. Мне ненавистна последовавшая за этим болтовня о разделении, ненавистны эти радикалы, использующие выдержки из Библии, как приговор, как гвозди в крышке гроба, подобно папистам настаивая на том, что только они правы. Но когда молодую женщину вынесли к столбу на стуле, потому что перед этим ее пытали, а потом сожгли заживо перед высокими лицами государства, поверь мне, я смотрел на это без всякой тоски по старой религии. Я помню Томаса Мора, этого несгибаемого паписта, и людей, которых он сжег за ересь.
– Если б мы только могли найти суть истинного благочестия, которое заключается в жалости, милосердии, единстве… – печально проговорил Малтон.
– С таким же успехом мы можем желать луну с неба, – ответил я. – Что ж, значит, в одном мы согласны: наша страна так разделилась, что это разделение не прекратить, пока одна сторона не раздавит другую. И сегодня мне тошно было видеть людей, которых возвысил Томас Кромвель, полагая, что они будут продвигать реформы, и которые теперь переметнулись назад, чтобы продвигать свою карьеру, – Пэджет, Ризли, Ричард Рич… Епископ Гардинер тоже был там с властным и грозным видом. – Я горько рассмеялся. – Я слышал, радикалы прозвали его надутым поросенком папы.
– Пожалуй, нам не стоит больше обсуждать такие темы, – тихо сказал мой друг.
– Пожалуй. В конце концов, в наши дни небезопасно говорить свободно – не безопаснее, чем читать что хочешь.
Послышался тихий стук в дверь. Я решил, что это Мартин – он должен был принести марципан. Мне теперь уже не хотелось сладкого. Я надеялся, что Мартин не слышал наш спор.
– Войдите, – сказал я.
Это был и в самом деле Мартин, но он принес не десерт. На его лице, всегда таком бесстрастном, теперь проглядывало возмущение.
– Мастер Шардлейк, к вам пришли. Какой-то юрист. Сказал, что ему срочно нужно с вами поговорить. Я сказал, что вы ужинаете, но он настаивает, – сообщил стюард.
– Как его имя? – спросил я.
– Простите, он не говорит. Сказал, что ему нужно поговорить с вами с глазу на глаз. Я оставил его у вас в кабинете.
Я взглянул на Гая. Он все еще выглядел расстроенным после нашего спора и мрачно ковырял вилкой в тарелке, но заставил себя улыбнуться и сказал:
– Тебе нужно увидеться с этим джентльменом, Мэтью. Я могу подождать.
– Хорошо. Спасибо.
Я встал из-за стола
Я отворил дверь и, к своему удивлению, увидел молодого человека, который смотрел на меня днем, во время казни: он был по-прежнему в своей скромной длинной робе юриста. При ближайшем рассмотрении его лицо, хотя и не красивое, обезображенное родинками на одной щеке, выражало силу характера, несмотря на молодость, а серые глаза навыкате смотрели остро и внимательно, словно прощупывали меня. Он поклонился.
– Сержант Шардлейк, дай вам Бог доброго вечера. Я прошу прощения, что побеспокоил вас за ужином, но, боюсь, вопрос не терпит отлагательств.
– Что такое? Какое-то из моих дел?
– Нет, сэр. – Незваный гость закашлялся – это явно был неожиданный признак нервозности. – Я пришел из Уайтхолла, от Ее Величества королевы. Она просит вас о встрече.
– Просит? – удивленно переспросил я. Королевы не просят.
– Да, сэр. Она передает, что попала в большую беду, и умоляет о помощи. Она попросила меня прийти, не желая писать свою просьбу. Я служу младшим чином в Научном совете Ее Величества. Меня зовут Уильям Сесил. Вы нужны ей, сэр.
Глава 4
Мне было нужно присесть. Подойдя к стулу за моим рабочим столом, я пригласил Сесила сесть напротив, а сам принес свечку и поставил ее между нами. Она освещала лицо молодого человека, и тени подчеркивали ряд из трех небольших родинок на его правой щеке.
Я набрал в грудь воздуха:
– Вижу, вы барристер.
– Да, из Грейс-Инн.
– Вы работаете с Уорнером, стряпчим королевы?
– Иногда. Но мастер Уорнер оказался среди тех, кого допрашивали в связи с еретическими речами. Он теперь, как говорится, не высовывается. А мне королева доверяет, она сама попросила стать ее посланником.
Я развел руками:
– А я всего лишь практикующий адвокат в суде. Какая неотложная нужда может быть во мне у королевы?
Сесил улыбнулся – мне показалось, немного грустно.
– Думаю, нам обоим известно, сержант Шардлейк, что ваши способности простираются шире этого. Впрочем, простите: я не могу сейчас посвятить вас глубже в подробности. Если вы соизволите прийти, королева встретит вас во дворце завтра в девять и там сможет рассказать больше.
Я снова задумался. Королевы не умоляют и не просят подданных прийти, они велят. До своего брака с королем Екатерина Парр обещала, что хотя и будет направлять мне юридические дела, но никогда не будет вовлекать меня в политику. Теперь же, очевидно, она хотела предложить что-то серьезное, что-то опасное и формулировкой своего послания предоставляла мне возможность отказаться. При желании я мог бы сказать Сесилу «нет».
– А сейчас вы не можете мне ничего рассказать? – надавил я на него.
– Нет, сэр. Я только спрашиваю, придете ли вы или решите отказаться, оставив мой визит в тайне.
Всей душой мне хотелось отказаться. Я помнил, чему стал свидетелем утром: пламя, крики, кровь… А потом подумал о королеве Екатерине, о ее мужестве и благородстве, о ее доброте и юморе. Изысканнейшая и благороднейшая леди, какую я только встречал, женщина, от которой я не видел ничего, кроме добра. Я глубоко-глубоко вздохнул и сказал: