Плацкарт
Шрифт:
– Держи, а то скоро закончится. Я купил шесть бутылок – три ушло за минуту.
Подошел растрепанный дядька в сером пальто, улыбнулся Кириллу. Два передних зуба у него были гнилые.
– Позвольте засвидетельствовать вам свое почтение. Очень впечатлен вашими картинами. Я их даже прочитал.
– Как это – прочитали?
– Я – полиглот, знаю четырнадцать языков, и линии на ваших картинах соответствуют синтаксической структуре разных языков. Вон там, например, арабский, это – галльский, а вон та картина – фарси. Пойдемте, я вам почитаю.
Кирилл
– Я сейчас, ненадолго.
Кирилл и мужик отошли к ближайшей картине. Мужик стал водить по ней пальцем и что-то бормотать. Я допил вино и вернулся к столику за добавкой. Высокий парень с выбритым черепом, в очках без стекол и с еще одной парой очков на лбу, разливал в протянутые стаканы последнюю бутылку вина. Мне хватило на полстакана. В бороду парня было вплетено лезвие «Schick».
Я прислонился к стене, взял с подоконника буклет выставки. «Если бы двери восприятия были чисты, все предстало бы человеку таким, как оно есть – бесконечным», – писал когда-то Уильям Блейк. Сегодня молодой художник Кирилл Федоренко иллюстрирует эту мысль своей серией «Окна и двери». У каждого из нас существует огромное количество «окон» и «дверей» восприятия. Их художник и попытался обнаружить в своих живописных работах».
Я положил буклет на подоконник. Кирилл беседовал с рыжей теткой за пятьдесят. До меня донеслась ее фраза:
– Вас уже можно считать состоявшимся живописцем, но, мой вам совет, пообщайтесь с Сергеем Петровичем. Это – мэтр.
Из двери с табличкой «Служебное помещение» вышли два мужика – один носатый, с длинными жирными волосами, другой – лысый, в очках. Носатый громко сказал лысому:
– Если так, то иди подрочи в туалете свой хуй. Ты понял? И не еби мне мозгу.
Недалеко от меня стоял парень в белой майке «E40 – Explorer», надетой на красный свитер. Он несколько раз поглядел на меня, подошел.
– Скажите, а вы каким творчеством занимаетесь? Рисуете или фотографируете?
– Ни тем, ни другим. Это – выставка моего друга, он меня пригласил.
– А-а-а… Жалко. А то у вас такая интересная внешность… Могли бы стать творческой личностью. Ну, все равно. Можем, наверно, о чем-нибудь поговорить, найти какие-то точки пересечения…
Подошел Кирилл, наклонился к моему уху, шепнул:
– Как они меня заебали – просто пиздец. Все закончится – я оставаться не буду, давай с тобой вдвоем куда-нибудь сходим. Нормально?
– Да, конечно.
– Ну, супер.
Я и Кирилл вышли на улицу.
– Ну, поздравляю тебя еще раз.
– Спасибо, конечно, но тут не с чем особенно поздравлять.
– Как это – не с чем? Выставка в Москве – это все-таки что-то значит.
– За мои деньги.
– Как – за твои?
– Я заплатил за эту выставку четыреста баксов.
– За что?
– Ну, за то, чтобы выставиться. Меня же никто здесь не знает. Им, на самом деле, насрать на то, что я рисую. Деньги плати – и вперед. На год все расписано. Каждую неделю – новая выставка. Видел пьяницу с длинным носом? Это директор. Деньги берет у художников, а потом все пропивает. И в мэрии деньги тоже берет, галерея – муниципальная.
– Но тебе эта выставка что-то даст, или нет?
– Если честно, то почти ничего – только немного кайфа. Мне Медведев это сразу честно сказал – замдиректора галереи. Сказал, что никому это на хуй не надо, картины не купят, журналисты на вернисаж не придут, потому что им тоже надо платить. Говорит: если хочешь, то выставляйся – для собственного удовольствия. Ну и по хуй. Правильно?
– Правильно.
Мы шли по Арбату. Кирилл посмотрел на часы.
– До поезда еще три часа. Давай, где-нибудь сядем, отпразднуем? Ты здесь места нормальные знаешь?
– Как это – три часа до поезда? Ты что, не остаешься?
– Не-а. Билет в кармане, завтра утром надо быть дома.
– А картины?
– За картинами приеду потом.
– Я думал, ты переночуешь у меня, посидим хоть нормально…
– Ну, поехали к тебе до поезда…
– Не успеем за три часа. Пока туда, сюда… А может, останешься? Поедем сейчас на вокзал, сдашь билет, возьмешь на завтра или послезавтра?
– Нет, поеду сегодня. Значит, говоришь, негде здесь посидеть?
– Есть какие-то заведения, но понтовые, дорогие. Я в них не хожу.
– Давай тогда хоть по пиву возьмем.
Кирилл кивнул в сторону нового офисного центра в начале Арбата.
– Москва меняется – просто пиздец, и меняется к худшему, ты мне поверь. Я город помню неплохо – с девяносто второго года, когда поступать приезжал. Я здесь месяц прожил тогда, много пешком ходил – весь центр облазил. А сейчас иду – и не узнаю ни хера, ты прикидываешь? Иду по городу – вроде, то же самое место, но на нем уже новый дом или офисный центр, блядь, построили.
– Ну да, так и есть. Был скандал, когда «Военторг» сносили, потому гостиницу «Москва» – вроде, восстанавливать не собираются, будет площадь.
– Не говори. Уродуют, падлы, нашу столицу. Это я без пафоса говорю, я люблю Москву и не хочу, чтобы она превращалась в говно, во второсортный ширпотреб буржуазный. Я люблю ее такую, как она была раньше. Сталинские высотки люблю больше всего. Ну, их, не снесут, я надеюсь…
– Сейчас новую высотку строят – Триумф-Палас. Будет выше, чем сталинские. Самое высокое жилое здание в Европе.
– Говно все это. Имитация. Это как Храм Христа Спасителя. Вроде, похож на настоящий, но все равно – наебка. Так и этот твой Триумф-Палас.
– Какой он, на хер, мой? Я тоже говорю, что все это говно, подделка.
Мы спустились в подземный переход. Стоя у стены, седой старый хиппи пел по-английски под гитару. Я не узнал эту песню. К нам подбежала девчонка с распущенными волосами.
– Помогите, пожалуйста, музыкантам.
– Пошла на хуй, – сказал ей Кирилл. – Я тоже бедный художник, но не хожу, как ты, не нищеебствую.
– Зачем же так грубо? – ответила девушка. – Хиппи – это же образ жизни такой. Вы должны понять, тем более, если сами – художник.