Плаха да колокола
Шрифт:
Там, куда меня привели, света почти не было. Лампа на столе упиралась светящимся колпаком в пол, оставляя всё остальное пространство почти в кромешной темноте. И не было никого. Стол пуст. Но так лишь казалось. Это со света глаза мои утратили способность видеть. Я зажмурился, продолжая стоять. Чувствуя, что караульный ушёл, слегка открыл глаза. Проступили силуэты. Если лампу прикрыть ладонью, что я и проделал, можно было рассмотреть человека у другой стены. Он неподвижно стоял у приоткрытого окна, из которого веяло ветерком и свежестью. Мужчина курил, не оборачиваясь ко мне.
– Как кличут? – донеслось до
– Красавчик, но мне не очень нравится.
– Другого имени не заслужил?
Я промолчал.
– За рожу?
Я проглотил и это.
– Послушать, что про тебя рассказывают, так тебя сам сатана спасает.
– Может, и он.
– Так бы и нарекли.
– Есть ещё время.
– Уверен?
– А что нам, уркам бездомным?
– Кому прибедняешься?
– А мне откуда знать? Вели – не объявили.
– Зубаст. А вот умён ли?
– А вы проверьте.
Мужчина развернулся, затушил папироску в пепельницу на столе, сел, отодвинув далеко стул, и закинул ногу на ногу. Его лицо по-прежнему оставалось в темноте, но кое-что под ярким лучом лампы я различил. Это был офицер высокого милицейского ранга. В парадной белой форме с орденом или почётным знаком на груди. Худ и невысок, быстр и даже резок, а голос жёсткий, с особым выговором каждого слова, будто он их подбирал, прежде чем произнести Но это всё я уяснил потом, а сначала он лишь мелькнул причёской, когда садился, пригнув голову, не смог скрыть чёрных волнистых волос и широкой, мощной груди. Такой грудной клетки не спрятать, если и стараться будешь, такая только у волжских грузчиков. Но философствовать да рассуждать было некогда, я лишь успевал отвечать на его неожиданные вопросы.
– Как же обоих сокамерников завалил? – усмехнулся он.
– Жить хотелось.
– А от вертухаев как спасся?
– Мертвяком притворился, им не до меня было.
– Значит, схитрил?
– В бою кулак не главное.
– Не первых на это берёшь?
– Что вы, начальник!..
– Мы здесь одни.
– Хотелось бы верить.
– Моего слова не достаточно?
– Я вас даже не вижу.
– Васька-божок. Слыхал про такого?
– Не приходилось. Чудно больно. Вроде в милиции находимся.
– Врёшь! – Он поднялся и снова отошёл от стола к окну, закурил. – Кончай крутить! Бороду ты завалил?
– В газетках читал. Хвалили милицию. В начальники кто-то выскочил за счёт того Бороды.
– Ну хватит дурака разыгрывать! – вспылил он. – Или ты следователя Борисова так испугался, что до сих пор трясёшься? Так я не Борисов.
Во мне всё перевернулось, но я промолчал.
– Забыл Жигулёвские горы? Про пароход «Серебряные глазки» да девку по имени Серафима? А она ведь, Красавчик, на тебя виды имела!
Эти слова, произнесённые громче обычного, зло и с дрожью, обрушились на меня градом. Словно булыжник за булыжником, и всё на мою бедную голову: Жигули! «Серебряные глазки»! Серафима!.. Крякнул я, не удержавшись, заскрежетал зубами, а он опередил тише и глаже:
– Да не кидайся ты волком! Глянь, аж волосы на голове дыбом. Про Серафиму это я так. Сам её давно не видел, но по оперативным данным, близко она где-то. Ущучили её в Саратове, как бросила спившегося комиссара. Того в тюгулевку за растрату, потом к стенке за связь с воровкой, а она хвостом следы замела. Но ты-то помнишь,
– Вы, начальничек, мастер до сказок, – всё же запустил я свою наживку. – Про всё-то вам известно, только, гляжу, лица своего так и не открываете. Всё-то вы в тенёчек, за свет…
– Хватит, хватит клоунаду мне устраивать, – отмахнулся он лениво. – Зачем тебе моё лицо? Не видел ты его никогда и не надо пока. Ну, а если не дурак, насмотришься, погоди, надоест ещё. Одно ответь – не забыл Стёпку Нагорного?..
Вот тут я вздрогнул второй раз.
– По кличке Штырь?..
Из тех, кто знал человека с этой кличкой, по моим расчётам, осталось в живых хрен да маленько: я, Серафима, Тимоха Саратовский… Вот, пожалуй, и вся компания. Остальные если не по тюрьмам свои семь копеек [8] дожидаются, то догнивают в земле их косточки или сожрали раки да рыбы.
8
Семь копеек (уголов. жаргон) – стоимость пули в те времена; значит – ждут расстрела.
– Не забыл, вижу. Давно получил от него на тебя маляву. Отписана она была, сам понимаешь, не на бумаге, бумаге – грош цена. Поэтому потерпеть тебе пришлось, прежде чем сюда попал и разговор со мной имеешь. Но ты мужик тёртый, понял, надеюсь, что мы тебя не слишком утюжили, поблажки давали. А то, что помытариться пришлось, сам виноват. Были у меня сомнения насчёт тебя. Чего теперь скрывать? Поэтому и пришлось тебе всю горькую, так сказать, чашу испытаний хлебнуть. А как ты хотел? Сам же и нагородил! С Бородой переборщил. Он у нас под колпаком ходил, мы его совсем не тем макаром в оборот должны были брать, а ты что натворил? Не следовало с ним так жёстко. Без смерти, без крови надо такие дела решать, мы бы его перековали, обратили бы в нашу веру. А ты шлёп пулю в лоб. Так всех можно перестрелять. Не метод это в нашей внутренней борьбе. Чистка – да, но следом перековка, а не террор. Другое время. Чуешь?..
Я плохо понимал, что он имел в виду и что втолковывал. Казалось, забыл он совсем про меня и беседовал сам с собой или себя убеждал.
– Не так уж был и плох Борода, – задумался он. – Не так плох, как казался. С головой дружил, а в нашем деле это многого стоит. Жаль!
Резко хлопнув ладонью по крышке стола, он двинул ею, будто смахивал крошки.
– Что было, не вернуть! Навредил тебе, конечно, дружок твой, Китаец.
– Он жив? – невольно вырвалось у меня.
– Жив, жив. Но разговор не о нём сейчас пойдёт. А времени у нас мало. И так я с тобой провозился. Тут, брат, осторожнее… тоже глаза и уши имеются.
Я молчал, переваривая всё на меня свалившееся, на моём месте другим заниматься – только портить.
– Сам чуешь, выхода у тебя нет. – Он пробарабанил марш пальцами по крышке стола, бравурности в такте не улавливалось, наоборот, тоска. – Тебе или лезть опять на нары и ждать добавки за старосту и тех негодяев, или…
– Прежде заточку в спину, – процедил я, не дослушав.
– Не исключаю…
– А самооборона? – заикнулся я.
– Заткнись! – прошипел он так, будто крикнул. – Добавят лет пять! Хочешь?