Пламя любви
Шрифт:
Она передала ребенка директрисе и снова повернула к дому. В этот миг раздался ужасающий треск — это рухнул потолок в столовой.
— Не ходите туда! — крикнул ей кто-то.
— Там остался еще ребенок! — ответила она.
Мона не забыла Питеркина, но оставила его на потом, боясь, что ночной холод будет вреден больному, и надеясь, вопреки всякой очевидности, что, может быть, тревога не так серьезна, как кажется.
Теперь она поняла, какую совершила глупость. Питер — на третьем этаже,
— Сейчас приедут пожарные! — крикнули ей из толпы.
Кто-то положил ей руку на плечо. Мона сбросила руку и, не оглядываясь, вошла в дом.
Здесь стоял такой густой дым, что на миг Мона испугалась, что задохнется. Массивную дверь и стену холла уже лизали языки пламени, но лестницу огонь пока не тронул.
Мона задержала дыхание, зажмурила слезящиеся глаза и, нащупав перила, двинулась вверх по лестнице.
Питеркин наверху по-прежнему спал. Она быстро сдернула со своей кровати одеяло, укутала его. Он заплакал со сна — Мона постаралась его успокоить.
— Все хорошо, милый. Мы с тобой сейчас пойдем вниз. Я закрою тебе лицо — не пугайся, так надо.
Плотно завернув испуганного ребенка в одеяло и прижав к груди, Мона пустилась в обратный путь.
Теперь дым, казалось, хватал ее за горло: невозможно было ни дышать, ни двигаться. Снова раздался страшный треск. Что рухнуло на этот раз? Но Мона заставила себя идти вперед.
Добравшись до первого этажа, она увидела, что нижние ступени лестницы лижут языки пламени — желтые, свирепые, угрожающие, словно на старинных картинах, изображающих ад.
Оставалось одно — бежать сквозь огонь. Входная дверь прямо перед ней, она открыта. Пламя вздымается все выше, отплясывая какой-то дьявольский танец…
— Господи, помоги!
Мона не знала, произнесла ли это вслух, но в тот же миг ощутила прилив сил и решимости.
«Я должна его спасти!» — мысленно проговорила она.
Крепче прижала малыша к себе, уткнулась лицом в его одеяло…
И бросилась вперед.
Огонь с ревом накинулся на нее. Она ощутила страшную боль в ногах… с ужасом почувствовала, как пылают волосы на голове, услышала собственный крик…
А затем — благословенная прохлада весенней ночи… кто-то берет Питеркина у нее из рук… ее толкают наземь, сбивают пламя… и вот — блаженное забвение.
Глава двадцатая
Мона открыла глаза и осмотрелась. Она лежала в маленькой комнате с белыми стенами. Мона пошевелилась — к кровати подошла медсестра, поднесла к ее губам стакан.
— Вам лучше? — спросила она.
Мона смутно помнила голоса, страшную боль, пожирающую тело, и бегство от этой боли в серую пустоту.
Какое-то время, быть может, она спала и видела сны. Но сейчас вспомнила, что произошло на самом деле.
— Питеркин! Как он? — хрипло выдавила она.
— Мальчик? — тихим, успокаивающим голосом переспросила медсестра. — С ним все хорошо. Вы спасли его.
— Он не… не обгорел?
Медсестра покачала головой:
— Нет, и с ним, и с другими детьми все в порядке. Пострадали только вы.
Мона прикрыла глаза. Постепенно она начала сознавать, что одна рука у нее забинтована, перевязана и голова, а ноги словно придавлены каким-то тяжелым грузом. Она снова открыла глаза.
— Я сильно пострадала?
— Не слишком, — ответила медсестра. — Ожоги на ногах заживут, даже шрамов не должно остаться. И волосы отрастут.
Мона с облегчением зажмурилась. Волосы, ноги… какая ерунда. Хорошо, что не пострадало лицо — страшно было бы жить изуродованной, но все остальное… какое это имеет значение?
Главное, что Питеркин жив и здоров.
Она услышала, как открывается дверь в палату, услышала голос медсестры, затем чьи-то шаги у кровати.
«Не буду открывать глаза, — решила Мона, — пусть думают, что я сплю».
Она страшно устала, не хочет никого ни видеть, ни слышать… Но неизвестный все стоял у кровати — и глаза ее сами собой открылись.
На нее смотрел Майкл.
Мона не удивилась, увидев его. Майкл здесь, рядом с ней, — так и должно быть. Вместо удивления ее охватила такая радость, как будто сама жизнь вернулась в ее измученное тело.
— Здравствуй… Майкл, — проговорила она уже более твердым голосом.
— Милая, тебе лучше? — вполголоса спросил он.
— Да, намного… лучше. Как ты меня нашел?
— Мы с твоей матерью уже несколько недель назад выяснили, где ты, — ответил он. — Мы волновались о тебе.
— Правда? Как… глупо…
— Совсем не глупо. Ведь мы тебя любим.
Блаженное тепло охватило душу Моны. Майкл здесь — теперь все будет хорошо.
Смутно, словно в тумане, припоминала она, что когда-то в прошлом была одинока и несчастна, чего-то боялась… Но теперь все позади. Искупление свершилось: перед ней расстилается новый, чудный мир — и в этот мир она войдет рука об руку с Майклом.
Никогда прежде она не испытывала такого счастья, даже не знала, что оно возможно; и Мона лежала молча, наслаждаясь этим счастьем и боясь заговорить, чтобы его не спугнуть.
— Здесь твоя мать, — сказал Майкл. — Позвать ее?
— Погоди, — попросила Мона. — Сначала хочу… тебя спросить… во-первых… я долго здесь пролежу?
— Около недели, а потом мы заберем тебя домой.
«Домой… какое прекрасное слово, когда его произносит Майкл», — подумала Мона.
— Дом… полностью сгорел? — спросила она вдруг.