Пламя над Англией
Шрифт:
Подняв глаза к зеркалу, она поняла, что если не может назвать имена итальянских певцов, то с именем шутника проблемы не возникнет. На лице мистера Стаффорда было написано такое дикое возбуждение, какого ей никогда не приходилось видеть. Синтия подумала, что это лицо будет преследовать ее до конца дней, столько в нем было удовлетворенной мстительности и жестокости.
– Джино Муратори? – продолжал читать Стаффорд, тщетно стараясь говорить спокойно.
Синтия понимала, что каким-то таинственным образом предала своего возлюбленного, который где-то выдавал себя за Карло Мануччи. Его враги знали, где это место, но им нужно было вынудить ее сказать,
– Джино Муратори? – повторил Стаффорд.
Синтия покачала головой и, тщетно пытаясь скрыть смущение, взяла на клавесине несколько аккордов.
– Ну, по крайней мере, мы уточнили одно имя – Эрколе Толентино. Его нам и следует постараться заполучить. Благодарю вас. – И мистер Стаффорд с поклоном вышел из комнаты. Послав стрелу наудачу, он попал в цель.
Пробежав через зал, Стаффорд ворвался в библиотеку с таким возбуждением на лице, что сэр Роберт и его сын с тревогой обернулись к нему.
– Что еще произошло? – осведомился сэр Роберт.
– Говорите, – добавил Хамфри.
Мистер Стаффорд плюхнулся в кресло, его дикий взгляд перебегал с одного на другого.
– Только подумать, что мы никак не могли догадаться! Ведь и вы и я, мистер Хамфри, отлично знали, кто такой Карло Мануччи! А вот мисс Синтия сразу же дала ответ! Правда, я уверен, что она позволила бы отрезать себе язык, лишь бы взять его назад. Я прочитал ей список имен итальянских певцов и музыкантов, которые могли бы почтить своим присутствием наш праздник, и спросил, знает ли она кого-либо из них. Эрколе Толентино, Луиджи Савона, Карло Мануччи? «Это не музыкант, – ответила девушка, – а слуга в пьесе». Вспомните, мистер Хамфри, тот день, когда мы в Итоне репетировали пьесу, а приход Френсиса Уолсингема прервал нашу репетицию.
Хамфри уставился на секретаря, как на сумасшедшего.
– Карло Мануччи! – повторил Стаффорд, пытаясь заставить юношу припомнить. – Кто может быть Карло Мануччи?
Наконец Хамфри Бэннет все понял.
– Разрази меня Бог! Робин Обри! – воскликнул он, вскочив на ноги и побледнев от злобы. – Неужели он вечно будет попадаться у нас на пути. Чтоб ему поскорее сгореть в аду!
Лицо Стаффорда исказила отвратительная усмешка, сделавшая его как никогда более похожим на гадюку.
– Думаю, мы можем позаботиться, чтобы он, подобно своему отцу, сгорел не в аду, а на земле. У инквизиции длинные руки и острый взгляд, хотя они и смотрят искоса из-под капюшона.
Секретарь алчно облизнул губы.
– Мистер Хорек сегодня вечером добрался до курятника и благодарен ее величеству за прозвище. – Стаффорд сидел, гримасничая, усмехаясь и потирая ладони от омерзительной радости, которая могла бы заставить содрогнуться кого угодно. Перед его глазами стоял тот день в Итоне, когда он подвергся такому унижению.
– О, он снова будет стоять на коленях, но не так нарядно одетый и не с такой довольной физиономией, а мы не станем дарить ему банты! На нем будут желтый балахон и дурацкий колпак, в руках – зажженная свеча, а измученные глаза будут смотреть не на родную Англию, а на мадридскую площадь и снежные вершины Гуадаррамы! [140]
140
Сьерра де Гуадаррама – горный хребет в Испании
– О чем вы говорите? – недоверчиво воскликнул
– Робин Обри. Да, сэр.
– Мальчик!
Мистер Стаффорд кивнул. Он никогда не мог понять до конца Робина Обри. Что-то в этом пареньке ускользало от него. Но теперь многое прояснилось.
– У него была мечта, делавшая из него мужчину, когда он был еще мальчиком, и мальчика, когда он уже стал мужчиной. Она дала ему силы совершить невозможное.
Бэннет повернулся к сыну.
– А что скажешь ты, Хамфри?
Юноша мрачно кивнул.
– Я должен был догадаться без всяких доказательств, будь у меня чуть больше мозгов, чем у головастика. Робин всегда опережал меня – ив малом, и в великом. Если мы надеемся на лучшую жизнь, могущество, триумф нашей веры, нового монарха, то именно ему суждено погубить наши надежды. Даже Синтию Норрис, – Хамфри кивнул в сторону двери, – даже ее он отобрал у меня!
– И ты этому веришь?
– Иначе как бы она могла помнить то, что забыли мы? Карло Мануччи – это роль слуги в пьесе, которую мы ставили с Итоне, а мы с вами, Стаффорд, – два глупца – посмеивались, считая, что она ему подходит. Мы, репетировавшие эту пьесу вечер за вечером, о ней забыли, а Синтия помнит! Вы сказали, что она дала ответ, не задумываясь. Если бы она подумала, то ничего бы вам не сказала! Карло Мануччи – слуга в пьесе! Конечно, девушка помнит это так же хорошо, как и каждое слово, каждый взгляд, каждое прикосновение Робина! И у нее хватило хитрости хранить свою тайну!
Хамфри стоял с искаженным злобой лицом, сжимая и разжимая кулаки. В эту минуту он ненавидел Синтию почти так же, как Робина.
– Он научил ее хитрости, – вновь заговорил Стаффорд. – У него самого ее было в избытке. Прекрасная романтическая история о маленьком флоте, снаряжаемом для мести за отца! Какая смелость! Какое благородство! Какой достойнейший образец сыновней почтительности! А тем временем он шныряет по докам Филиппа, выдавая себя за итальянского дворянина!
Хамфри громко выругался.
– Считает, словно бакалейщик, баррель за баррелем…
– И кулеврину за кулевриной, солдата за солдатом, покуда полностью не завершит свой список, – добавил мистер Хорек голосом, несколько утратившим радостное возбуждение. – В результате Четем кишит корабельными плотниками, а Уолсингем едет в Плимут!
– Господи, и все мы должны разбиться о такое ничтожество, словно о скалу! – крикнул Хамфри. – Он одурачил нас! Распустил слух, что собирается стать вторым Дрейком, а мы развесили уши!
– Да, но в его истории есть одно слово правды, – возразил Стаффорд, несколько воспрянув духом, – и это может нас утешить. Он ведь собирался устроить аутодафе, не так ли? Ну что ж, с помощью Кристофера Воуда аутодафе состоится, только не в Атлантике, а на Кемадеро в Мадриде!
В картине сожжения Робина, представшей перед его глазами, мистер Стаффорд обрел поистине великое утешение.
Но сэр Роберт Бэннет побарабанил по столу и промолвил:
– Вы рассуждаете как дети.
Уже некоторое время он почти не обращал внимания на то, что говорили его сын и секретарь. Они сыпали словами, полными злобы и бешенства, злорадно предвкушали то, что могло никогда не произойти, в то время как к дому, где они находились, все ближе подступала смертельная опасность, для отражения которой, если оно вообще возможно, требовались величайшие хладнокровие и рассудительность.