Пламя

Уэдсли Оливия

Сиделка с жалостью посмотрела на нее. – Сэр Чарльз умер сегодня в два часа, – сказала она мягко.

Тони посмотрела на нее, медленно поднялась, все еще продолжая смотреть, затем с заглушенным криком протянула руки и упала на постель.

Все на свете осталось таким, как было.

Итак, вся ее жизнь будет полна воспоминаний и пустоты.

Она лежала в постели, но глаза ее не смыкались. Тысячи мелких воспоминаний наполняли комнату. Дядя Чарльз много лет назад, на коленях у постели ее отца, блеск его волос, звук его голоса. Дядя Чарльз со словами «не пугайся», когда

тронулся автомобиль. Дядя Чарльз в монастыре, улыбающийся ей. Дядя Чарльз в куртке, которую она заставляла его надеть. Самая незначительность этих воспоминаний делала их непереносимыми – в такой степени были они частью повседневной, действительной жизни. Дядя Чарльз был всегда с ней, ее друг, ее самый любимый. Она была одинока, но одно сознание, что он существует на свете, и ее мысли наполнялись счастьем.

Его больше нет, и уходящая во тьму стена стала между ним и ею. Ей казалось, что она бьется об эту стену и что не руки, а самая душа ее истекает кровью.

Медленно наступал рассвет – слабая золотая полоска на сером фоне.

Вчера в это время дядя Чарльз был жив, а сегодня, пусть наступят все рассветы мира, он не увидит их уже более.

Тони в бессилии и скорби закрыла лицо руками. Кусочек земли под дождливым небом – о дядя Чарльз, дядя Чарльз!

Слезы, которые болезненно терзали ее глаза, пролились наконец.

Невозможно, немыслимо, чтобы он никогда не заговорил с ней, никогда не посмотрел на нее и не сказал с улыбающимися глазами: «Ладно, моя старушка».

Это возможно, это действительно так.

Мягкие поучения «матери», как слабая тень, пронеслись в ее мозгу. Тони повернула свое измученное лицо навстречу наступающему дню. Религия была всегда для нее чем-то туманным.

– Если бы Бог хотел, он мог бы сохранить его, – произнесла она вслух. Горькая несправедливость этого на минуту привлекла ее внимание, затем ее мозг вернулся на скорбный путь воспоминаний.

Не было никого, кто помог бы ей, кто утешил бы ее. Она боролась одна и страдала с той отчаянной силой сопротивления, которая доступна лишь ранней молодости.

Позднее, по мере того как мы живем, мы также страдаем, но мы уже умеем понимать.

ГЛАВА XI

Король умер – да здравствует король!

На следующий день леди Сомарец послала за Тони. Среди своего искреннего, хотя и не подавившего ее горя она испытывала чувство досады от того, что Тони находится дома. Она предполагала не вызывать ее в течение нескольких месяцев. Тони медленно вошла в комнату, и даже леди Сомарец почувствовала минутное сострадание к ней. Лицо Тони посерело от усталости и горя, а вокруг глаз легли темные круги.

– Тетя Гетти, – сказала она безжизненным голосом, – как только я вернулась домой, я хотела спросить у вас, неужели дядя Чарльз не спрашивал обо мне?

Она ждала затаив дыхание. Нельзя себе представить, как много значит для нее ответ, который, как она чувствовала, она получит.

– Он спрашивал обо мне?

На лице леди Сомарец появилось жестокое выражение. В продолжение последних дней своей жизни Чарльз беспрестанно

говорил о Тони, и леди Сомарец никогда без чувства боли не могла слышать, как он произносит ее имя. Но спрашивать о ней – он не спрашивал.

– Нет, – ответила она, – но он говорил о том злополучном дне, это мучило его даже во время болезни.

Тони отступила немного назад, и выражение отчаяния появилось снова в ее глазах.

Правда, Чарльз говорил об этом дне. Он, вероятно, предвидел с той ясностью, которая появляется иногда у людей перед смертью, тот путь, который лежит перед Тони. Он, вероятно, понимал в своем бессилии, насколько она нуждается в поддержке, которую он не в состоянии ей оказать.

Леди Сомарец смягчилась немного, видя это выражение отчаяния.

– Я уверена, что ты об этом жалеешь, – сказала она неловко, – дядя Чарльз теперь это знает.

Тони не могла говорить, она хотела крикнуть: «Он и тогда все понял», но бесполезность спора с человеком, который не любил ее, становилась очевидной.

Она вдруг почувствовала себя бесконечно одинокой, юной и покинутой.

– О тетя Гетти, – сказала она с внезапным вздохом.

Леди Сомарец глубоко ненавидела сцены, она даже не плакала ни перед Робертом, ни перед своей горничной.

– Полно, полно, Тони, – сказала она, – я уверена, что ты горюешь по своему дяде, но ты должна помнить и то, что его смерть значит для меня.

– Да, я знаю, – прошептала Тони. Она схватила ее белую руку. – Тетя Гетти, я постараюсь быть хорошей и не огорчать нас. Я хочу этого.

– Это хорошо, – сказала леди Сомарец, – но было бы лучше, моя милая, если бы ты постаралась доказать свое послушание на деле. Я удивляюсь, что мадам де Ври позволила тебе вернуться без моего разрешения. Фэйн, который является наследником твоего дорогого дяди, совершенно правильно поступил, прислав мне утром телеграмму и спрашивая меня, как ему поступить. Он, разумеется, приедет домой.

– Я чувствовала, что не могу оставаться вдали, если дядя Чарльз болен, – ответила, запинаясь, Тони.

Мысль, что Фэйн все унаследует, была для нее совершенной неожиданностью. Прошли годы, как они не виделись, и она не могла себе представить, что из него вышло.

Фэйн появился во время завтрака, когда Тони одна сидела за столом и тщетно старалась есть. Он очень вырос и был почти красив. На нем был безупречный траурный костюм. Он наклонился к Тони и небрежно ее поцеловал.

– Ты выглядишь как будто несчастной, – заметил он. – Поторопитесь и принесите мне чего-нибудь горячего, Парсонс.

– Сейчас, сэр Фэйн, – ответил старый лакей дрожащим голосом.

Фэйн самодовольно посмотрел на Тони.

– Слышала? – спросил он, желая улыбнуться, но сам почувствовал, что улыбка не ко времени. – Звучит хорошо – сэр Фэйн – не правда ли?

– Не говори, – быстро возразила Тони. – Как ты можешь, если… если ты помнишь?

Фэйн вдруг надулся и стал барабанить пальцами по столу.

– Конечно, я очень огорчен, что бедный, славный дядя Чарльз умер, и вообще всем этим, – сказал он, – так же огорчен, как и ты, но мне не нужно выставлять этого напоказ.